Удивление перед жизнью. Воспоминания
Шрифт:
3 марта 1935 года
Сейчас становится принятым и даже модным искать корни своей родословной – кто был дед, прадед, прапрапра… В те же годы многие именно об этом предпочитали умалчивать, даже не вспоминать. А вдруг дед окажется офицером, купцом, помещиком, лавочником или, уж совсем не дай Бог, графом или князем.
К стыду моему, я не знал, кто были мои прадеды, кто были родные дед и бабушка с той и другой стороны. Не знал я и того, что в Москве живет тетка, родная сестра отца. Костромских и ярославских дядей и тетей я знал, а той, что в самой Москве, не ведал. Да и откуда? Дома о ней не говорили, хотя костромские и ярославские между собой дружили и ездили друг к другу в гости. В новогодние каникулы, когда я был в Костроме и домашние ахали и охали по поводу моего
Улица Остоженка была взрыта от начала до конца, как будто вдоль нее прошелся гигантский плуг, вспахал и проложил борозду. Там строили метро открытым способом, и, видимо, поэтому ее скоро назвали Метростроевской. Я пробирался, лепясь вдоль стен домов, по шатким доскам, переходил по еще более жидким мостикам в поисках 2-го Зачатьевского переулка. Ах он, далекий мне теперь молодой человек, куда его только не носила нелегкая!.. Наконец он увидел массивную кирпичную стену бывшего Зачатьевского монастыря, ворота с прибитым на них синим полукруглым жестяным номером дома с белой цифрой «2». Он вошел в эти ворота, бросив взгляд на обшарпанную надвратную церковь. (Теперь она реставрирована, сверкает своей неземной красотой, желающих осквернить эту святыню пугает дощечка с надписью: «Охраняется государством».) Обогнув громадную кучу битого кирпича – остатки монастырской главной церкви, – он, с удивлением ступая по могильным мраморным плитам, еще слегка поблескивающим золотом надписей (остаткам монастырских захоронений), увидел длинный кирпичный дом – седьмой корпус. Как он узнал во всевозможных справочных, тетка жила именно в этом корпусе в квартире номер 14.
Здание это – сохранившаяся монастырская гостиница, куда приезжали богомолки. Монастырь был женский, построенный при царе Федоре. У царя, как известно хотя бы по трагедии графа Алексея Константиновича Толстого «Царь Федор Иоаннович», не было детей. Моля Бога о младенце, царь и построил монастырь, назвав его Зачатьевским. Вот как ведь все по-людски просто объясняется. Богомолки приезжали в монастырь поговеть, попоститься, уйти от мирской суеты и, видимо, отмолить порядочное количество грехов, накопившихся в том самом миру, где рассудком правят страсти. И каждая снимала себе келью.
В двадцатых годах кельи заселились простыми смертными. И бывший Зачатьевский монастырь для удобства стал называться кратко – Зачмон. Семья Елизаветы Федоровны Красавицкой (она, ее муж и четверо детей) жила в келье размером около восемнадцати квадратных метров. Три метра на человека – на один метр больше, чем теперь полагается на кладбище. Если бы я сейчас вошел в ту комнату, как тогда тот мальчик, я бы, вероятно, был поражен. Но мальчик видывал уже многое и ничуть не удивился. На этих восемнадцати метрах стояли вдоль стен четыре кровати, старый стол, игравший роль письменного, а в центре – обеденный и вокруг него – несколько разномастных стульев типа венских. Двигаться вокруг этого стола можно было только боком.
Зачатьевский монастырь. Современный вид
Елизавета Федоровна была в синем строгом платье с выпущенным поверх белоснежным воротничком. Этот белоснежный воротничок я видел на ней всегда, во все времена, в самые невзгоды, как бы тяжелы они ни были. Она была аккуратно, гладко причесана. Забранные в пучок длинные волосы были у нее по пояс и не седые. Мои двоюродные братья и сестры тоже находились в комнате. Где они размещались, не помню, но, поскольку их было много, я не сразу разобрал, кто есть кто, тем более что мое внимание сразу же приковал громадный старик, сидящий за столом. Взлохмаченная полуседая борода, густые, почти неправдоподобные и тоже полуседые брови и дико вздыбленные волосы надо лбом. И взгляд круглых глаз, тоже каких-то полуседых, мутных.
Я приоткрою тайну тети Лизы – почему о ней так мало говорили в костромском доме. Самая молодая в розовской семье, где было, кажется, девять детей (семерых,
Как бы там ни было, чувствовалось семейное осуждение Лизы, особенно со стороны женской половины: вот, мол, польстилась на богатство старика… Теперь на это мало кто обратил бы внимание. Кто на ком женится – становится предметом обсуждения только самих вступающих в брак. И правильно. Надоело до смерти, когда посторонние люди лезут не в свое дело. В худшем случае какой-нибудь ехидный язык сболтнет: «Любовь – зла, полюбишь и козла!» Но сболтнет где-то на стороне, чтобы те, о ком злословят, не слышали. А то ведь в ответ последует другая поговорка: «Не лезь с суконным рылом в калашный ряд» – или что-нибудь в этом духе. Такая самостоятельность мне больше по душе, хоть я сам отец двоих детей и нет-нет да и сунусь с каким-нибудь советом. Правда, чаще всего это «сование» остается безрезультатным, только себе и другим нервы треплешь.
Так вот, это ли осуждение Лизы, скрытая ли зависть – а может, и еще что, я не знаю, – навлекли на молодое семейство Красавицких множество бед. Над молоденькой, хорошенькой (судя по фотографиям, в юности Лиза была очень пикантной, да и в возрасте не утратила своей женственности и красоты), вошедшей в свет женщиной и ее преуспевающим мужем ударил гром. Историю эту я знаю смутно, подробно о ней никто не говорил – так, выцеживали иногда полслова. Но все сводилось к тому, что кто-то публично оскорбил Петра Матвеевича. Может быть, даже Петру Матвеевичу показалось, что его оскорбили, и горячий молодой модный врач ответил на оскорбление ударом по физиономии обидчика. Думаю, ударил он поделом. Теперь такой инцидент окончился бы, по-видимому, в милиции, дяде Пете определили бы пятнадцать суток, и побросал бы он лопатой мусор где-нибудь на заводском дворе. Не то было раньше. Ударил он по лицу Лицо, то есть человека значительного. Думаю, потому он его и ударил, что то было Лицо. Будь это ровня или нижестоящий, возможно, и ограничился бы Петр Матвеевич какой-то ответной фразой. Но когда себе позволяет оскорбления Лицо, хочется ответить нотой выше, как бы говоря этим, что я тоже Лицо и даже, может быть, в своей сути более тебя высокое.
Петр Матвеевич должен был предстать перед судом, грозившим весьма строгой карой. Мало того, с него сорвали бы эполеты и могли сослать куда угодно. Вступить в конфликт с Лицом было во все времена делом опасным. Но в данном случае Лицо, по которому ударил Красавицкий, было мягкосердечное и незлобивое: оно предложило Петру Матвеевичу добровольно и навсегда покинуть Петербург, чтобы духу его, Петра Матвеевича, не было, в противном случае – суд, и уж тогда… Думаю, Лицо и само не хотело этого суда. Неприятно все-таки признаться перед всем честным народом, что тебя били по физиономии, – дело деликатное.
Оскорбленный, разгневанный, гордый Петр Матвеевич покидает блестящий Петербург. Он едет в деревню. Свет гадок. Народ прост и добр. Едет в Витебскую губернию, где он когда-то приобрел хутор с землей размерами в пять десятин, и из модного врача в сюртуке и при галстуке (кстати, я видел этот старый, уже лоснящийся сюртук на Петре Матвеевиче, когда он надевал его в особо торжественные дни) становится сельским лекарем и сразу же – крупной фигурой в уезде. В те времена доктор – это была фигура высоко стоящая, почти мессианская.