Удивление перед жизнью. Воспоминания

Розов Виктор Сергеевич

В поездке по Америке

Какое поразительное напряжение, как все туго натянуто! До предела, уж больше нельзя, дальше должно лопнуть. Но выхода нет, надо натягивать тросы. Так развивается страна, и в этом движении вперед Америка тянет за собой весь мир. Что делать, побеждает сильнейший.

Опять на меня летит ураган истерического звука. Пережидаю. Мимо. Интересно, что там случилось? Грабеж, убийство? Или это везут деньги в банк, которые, я слышал, возят в бронированных машинах с полицией и этим устрашающим ревом? Везут золотого тельца. Этот рев – фанфары в его честь. Увы, не то просто могут ограбить.

Звук

уплыл, и опять тишина. «Спящей ночи трепетанье, жизни мышья беготня, что тревожишь ты меня…» Могу стоять вот так во тьме и слушать до утра. Тоже интересно.

Но завтра программа, и снова бешеная скачка по музеям, театрам, коктейли, приемы, встречи и просто улицы. Иду к постели. Вторая порция димедрола.

В Америке на каждого человека в год приходится, наверное, по одной тонне снотворного. Я это понимаю. Скоро нужны будут мощные приборы для погружения человека в сон.

Утром вскакиваю бодрый, азартный. Скорее в душ!

Нью-Йорк – это город, составленный из множества городов. Негритянские кварталы – город, итальянские – город, китайские – город, Рокфеллер-центр – город, Бронкс – город. И надписи, и вывески – на своем языке. И говор, и обычаи, и привычки – свои. И своя честь, и своя гордость, и свои язвы. Подобное не только в Нью-Йорке. Так и в Сан-Франциско, и даже в Бостоне – городе английского типа, университетском городе – я пил кофе с каким-то фиолетовым сладчайшим пирожным в итальянском квартале, где смуглая молодежь стайками стояла по углам, почтенные матроны сидели на ступеньках и перемывали косточки своим ближним, в кафе мужчины дулись в карты, и надо всем плыла нежная, пленительная итальянская речь. Привези меня сюда с завязанными глазами, развяжи, спроси, где я, – скажу: в Трестевере, людном и шумном районе Рима, расположенном на другом берегу Тибра, этакое Затибрие, вроде нашего старого Замоскворечья.

«Уолдорф-Астория» – тоже город. Внешне она, конечно, слегка устарела. Снаружи терпимо: небоскреб, махина с двумя башнями по бокам. Но внутри, в вестибюле, много излишней лепки, каких-то колонн, закоулков, портиков и прочих прибежищ для пыли. В этом смысле «Шаритон-Линкольн» в Хьюстоне – свежая девушка восемнадцати лет. Однако из постаревшего вестибюля «Уолдорф-Астории» не хочется уходить. Тут весь мир разом. Все национальности, расы, вероисповедания. А в банкетных залах с утра до утра кипит своя жизнь – днем всяческие съезды, конгрессы, митинги, собрания. Притулюсь я, бывало, у стенки этого огромного вестибюля, гляжу, как из зала, откуда доносятся то крики, то пение псалмов, то хохот, то рев, смотря по тому, кто там заседает, выкатываются толпы разодетых дам или мужчин со значками на груди – признаком принадлежности к той или иной группе, размахивают руками, спорят, несут в вестибюль еще не остывший жар собрания. Помню, заседали в одном из залов какие-то монашки. Я думал, это будет нечто елейно-благоговейно-постное, а оказалось – самое веселое дамское общество. Стоял такой громкий хохот, такой счастливый гвалт, какого я, право, давненько не слыхивал, только разве в английском парламенте, куда меня однажды занесло на заседание палаты представителей, где выступали премьер-министр Гарольд Вильсон, министр иностранных дел Стюарт, министр здравоохранения и другие.

Не помню уж, по какому поводу они острили, но лейбористы прямо-таки катались по скамьям, а почтенных консерваторов от хохота потрясывало так, будто все они разом ехали в одной извозчичьей пролетке по булыжной мостовой.

А когда в зал вошла эффектная дама в широкополой шляпе с перьями, депутаты застонали от восторга и разразились радостными кликами.

Оказывается, эта дама-консерватор недавно поссорилась со спикером, вступила с ним в пререкания, что категорически запрещено законом. Он ей что-то сказал, она – в ответ, он сделал ей замечание, а она – ему, он осадил ее, она совсем на дыбы. Тогда спикер впервые за свое спикерство прибег к радикальному способу.

– Стража! – крикнул он. (Думаю, он крикнул это слово с удовольствием, уже давно, наверно, не кричал «стража», даже, может быть, на минуту почувствовал себя королем былых добрых времен.)

Вошла стража.

– Вывести ее вон! – приказал вошедший в роль спикер.

Стража приблизилась к даме.

– Вы мне подадите руку или я вам? – спросила строптивая.

– Мы.

Ей подали руку, и она гордо покинула палату.

Закон гласит: нарушившему порядок не разрешается переступать порога этого зала в течение стольких-то дней.

И вот как раз когда я сидел на гостевой скамейке, истек срок опалы и дама вошла. И то, что ее встретили не осуждающе и мрачно, не холодными взглядами серьезных людей – мы, мол, тут нелегкие дела государства ворочаем, а ты хулиганить! Смотри в следующий раз! – а приветственными кликами, под которые она, как королева Елизавета I, взошла по ступеням на свой трон-скамейку, почему-то очень мне понравилось.

А вечерами, когда «Уолдорф-Астория» зажигает огни, залы сдаются под банкеты, свадьбы и прочие пиры. Тут уж совсем глаз невозможно оторвать от изящных талий, пышных покатых плеч, причудливых причесок, мехов, страусовых перьев, сверкающих драгоценностей – прямо кинокартина из великосветской жизни. Швейцар только поспевает открывать дверцы всевозможных «шевроле» и «кадиллаков» и совать в карман полдоллара – плата за открывание тебе дверцы, когда ты подкатил. Увы, и мы платили эту грабительскую дань (правда, полтинник совали от всех троих). В Америке чаевые не отменены. Ох, черт меня побери, нестерпимо хочется сделать еще одну петлю. И сделаю, а то наверняка забуду эту деталь.

Ехал я однажды в Париже в такси.

Шофер оказался русский, эмигрант. Вернее, эмигрировали в начале двадцатых годов его родители. Мы разговорились.

– Вы русский? – приветливо спросил он меня, когда я по-русски попрощался с друзьями, у которых был в гостях, сел в машину и захлопнул дверцу.

– Русский.

– Давно в Париже? – осторожно спросил шофер. Видимо, хотел узнать, эмигрант ли я, невозвращенец или гость.

– Недавно, – ответил я, – всего шестой день.

Водитель сразу умолк и больше не стал спрашивать.

Я искоса рассматривал его. Это был человек моих лет. Сероватое крупное лицо его было одутловато-болезненным, но достаточно интеллигентным.

– А вы давно во Франции? – Мне захотелось продолжить беседу.

– С двадцать второго, – неконтактно ответил он.

– Из Москвы?

– Да.

Ему не хотелось говорить. Почему, понятия не имею.

– Я тоже москвич.

Пауза. Он беседу не продолжает.

– Где вы жили в Москве? – лез я ему в душу.

С какой-то горечью и еле угадываемым сарказмом он ответил:

– Эта улица называлась Пречистенкой, а теперь, кажется, Кропоткина. – Он отлично знал новое название улицы, но этим «кажется» ему хотелось выразить свое пренебрежение к той, другой, не его России.

– Да, да, – подхватил я, – я тоже прожил в этом районе двадцать три года, в Зачатьевском монастыре.

Мужчина слегка оживился.

– Я бывал в этом монастыре. Много раз, – сказал он уже с какой-то ноткой превосходства передо мной: я, мол, раньше там бывал, это мой монастырь, а не твой.