Удивление перед жизнью. Воспоминания
Шрифт:
– И крестным отцом моим был первый иллюстратор «Мертвых душ» – художник Агин…
Какое счастье, какая честь! Я помню эти иллюстрации, эти книги, которые брал в юношеской библиотеке имени Пушкина в Костроме! Какая связь! Я помню даже подписи Агина под каждым рисунком. Для меня это великое далекое прошлое… А вот сидит живая крестница этого самого художника Агина, она видела его живым. А может быть, и самого Гоголя? Высчитываю в уме… Нет, Гоголя Маргарита Владимировна видеть не могла… Гоголь умер лет за двадцать до ее рождения. Только за двадцать! Могла бы и увидеть…
– Жила в нашем доме одно время Анна Петровна Керн.
Ай! Я готов был подпрыгнуть до потолка. Ну как же так вот, глядя на спицы, ровным и спокойным голосом могла произнести Маргарита Владимировна эту фразу! Вот запросто: жила в нашем доме одно время Анна Петровна Керн. Как будто не Керн жила, а какая-нибудь Тютькина или Фитюлькина.
Нет, одно только прикосновение к таким людям делает тебя самого счастливым и великим. Маргарита Владимировна
Какой-нибудь современный молодой человек, может быть, мне скажет: «Неужели это могло произвести на вас такое впечатление? Что особенного! Хоть самого Господа Бога, подумаешь!» Да, я был впечатлительным, сентиментальным, легко воспламеняющимся юношей. Помню, когда я впервые попал в Большой театр, давали балет «Спящая красавица». От блеска золота, хрусталя, бархата, нарядной толпы, от всего этого великолепия у меня перехватило дух. А когда раздались звуки великого оркестра Большого театра, началась увертюра, меня, как порывом ветра, взмыло вверх, я был уже не на земле, я парил в небе. Занавес раздвигался, шел балет, а меня поднимало все выше и выше, я летел над крышами домов к облакам, приближался к луне и звездам, плавал в лучах солнца совсем рядом с ним, ослепительно пронизанный насквозь его неземными лучами. Восторг! Это слово заметно уходит из нашего обихода. Разве только какой-нибудь дяденька, обтерев губы от пивной пены, воскликнет: «Ну и пивко, восторг!» Хорошее пиво – напиток приятный, не спорю, но восторг тут ни при чем. И мне жаль людей, которые не испытывали этого чувства. От видов природы. (Говорят, Александр Николаевич Островский, встречая восход солнца в Щелыкове, окроплял слезами восторга свою купеческую бороду.) Видимо, оттого и смог написать «Снегурочку»: от любви – «когда любовию и негой упоенный», «и сердце рвется от любви на части». От произведений искусства, от твоего первенца, которого ты, затаив дыхание, в блаженстве выносишь в мир за порог родильного дома. Да мало ли! Восторги не часты в жизни человека, но, может быть, именно они освещают ее светом со своих маячных вершин. Если человек не улетал ввысь, уносимый его порывами, он еще не знает ни смысла своего существования, ни полной красоты жизни, ни ее возможностей. Будто идет он по земле с вечно опущенными вниз глазами, да так и сойдет в могилу, ни разу их не подняв, все проглядев.
Я смотрю на черты лица Маргариты Владимировны и стараюсь понять ее характер.
Полные люди всегда кажутся нам добродушными. Маргарита Владимировна также выглядит мягкой и кроткой бабушкой. Правда, в нотках ее голоса, особенно в репликах, обращенных к дочери, я слышу волевые тона. Позднее я буду свидетелем взрывов гнева, даже простой раздражительности Алтаевой, узнаю ее нетерпимость, особенно к гнету. И это с молодости. Выйдя неудачно замуж, Маргарита Владимировна сделала решительный шаг, по тем временам особенно смелый, – бежала от мужа, уничтожавшего ее ранние стихи и рассказы, не желавшего, чтобы жена трудилась, тем более на таком малопочтенном поприще, как сочинительство, а занималась бы только домашними делами. Бежала с ребенком на руках (бывший ребенок – Людмила Андреевна – как раз сейчас подливает мне в чашку душистого чаю), прыгнула в поезд и уехала без средств, без документов. Мало того: чтобы жандармы, которые имели право схватить и воротить беглянку ее законному мужу, не настигли ее, Маргарита Владимировна, не доезжая намеченной станции, выпрыгнула с крошечной девочкой на ходу. Вот тебе и кот-мурлыка на плече, вот тебе и клубочек шерсти на полу, вот тебе и обманчивая добродушная полнота! Думаю, и к революции Маргарита Владимировна пришла именно как боец против насилия. И я ее понимаю.
Из всех грехов именно насилие – грех абсолютный.
…Дама на противоположной полке надкусила второе яблочко…
До личного знакомства с Маргаритой Владимировной я знал только одно ее произведение – «Под знаменем башмака». Теперь стал читать все.
Маргарита Владимировна Ямщикова. Эта фамилия – все, что осталось от ее мужа. Ал. Алтаев – литературный псевдоним, дань увлечения и любви к поэту Якову Полонскому, введшему Маргариту Владимировну в литературу (в рассказе Полонского один из героев носит фамилию Алтаев), да и писать под мужской фамилией раньше было пристойнее (Жорж Санд – Аврора Дюдеван).
За свою долгую жизнь Маргарита Владимировна написала более ста произведений. Совсем недавно, именно в год столетия со дня ее рождения, в Доме детской книги на улице Горького были выставлены многие ее книги, и я увидел, что далеко не все они мною прочитаны.
Что же за тип писателя представляет собой М.В. Алтаева? Пожалуй, наиболее точно будет сказать – тип писателя-просветителя. Был и есть такой разряд благородных деятелей на ниве народной.
Не только папки с рукописями заполняли номер 409, но и книги. И не просто книги на полках, аккуратно расставленные по размерам, цветам и изданиям, а книги взлохмаченные, набитые закладками самых причудливых сортов: одна страница заложена бумажкой, другая спичкой, третья обрывком газеты, четвертая шпилькой, пятая тряпочкой. Закладки, закладки… Я заметил их в первое же свое посещение…
Маргарита Владимировна
Меня, бывало, Маргарита Владимировна, как своего рода первого читателя, угощала своими вкусными знаниями, иногда трагическими, иногда комическими. Однажды, например, пришел я к ней, и сразу мне был подан поросенок Чанг. Что это такое? Чем так взволнована Маргарита Владимировна? Именно поросенком Чангом! Кто он такой? В двух словах. К писательнице обратился за помощью ученик Валерия Брюсова поэт М. Малишевский. Однажды в Малеевке, в Доме творчества писателей, встретил стадо свиней (разумеется, не в самом Доме творчества, а где-то вблизи) и обратил внимание на очень забавного поросенка. Малишевский подманил его к себе, покормил хлебом и заметил, что поросенок на удивление сообразительный и ловкий. Малишевский привязался к поросенку, поросенок – к поэту. Чанг – так назвал поросенка ученик Брюсова – быстро научился откликаться на свое имя, ложиться на бок при слове «умри», «подавать голос» – хрюкать, когда попросят, и даже носить вещи. Дальше пошли чудеса. Открыв в себе дар дрессировщика и полюбив Чанга всей душой, Малишевский выкупил его из стада, обменяв на другую свинью, и пристроил в уголок Дурова. Поэт почти перестал писать стихи, весь ушел в искусство дрессировки и с утра до ночи пропадал в Дуровском уголке около своего любимца. Однако идиллия продолжалась недолго. Малишевскому показалось, что Дуров плохо содержит зверей, и в частности его любимца. Произошла ссора Малишевского с Дуровым, и хозяин уголка попросил забрать Чанга. Но куда? К тому времени поросенок стал уже порядочным боровом. Не в свою же московскую квартиру-комнату, где жил Малишевский с женой и дочерью! И Маргарита Владимировна – о добрая, благородная душа! – пишет письмо с просьбой помочь устроить куда-нибудь выдающегося борова, чтоб Малишевский мог продолжать опыты дрессировки и завершить их научной работой. И куда же шлет письмо Рокотова-Ямщикова-Алтаева? Не угадаете! В правительство! Прямо туда. И представьте себе, правительство отвечает! Знаменитый боров водворяется в московский зоопарк. Поэт-дрессировщик счастлив. Но недолгой была радость. Не помню уж, в силу каких причин Чанга переводят в зоопарк города Ростова-на-Дону. И Малишевский совершает невообразимый поступок: он оставляет горячо любимых дочь и жену и вслед за Чангом едет в Ростов. К тому времени Чанг уже знаменит, его показывают публике, на глазах которой боров проделывает чудеса дрессировального искусства. Имя Чанга печатается на афишах огромными буквами; более того, печатаются и портреты уникальной свиньи.
У Маргариты Владимировны есть неопубликованный рассказ, он так и называется – «Чанг». Этот рассказ я перечитал сейчас и коротко пересказал. А тогда, давным-давно, я, откровенно говоря, больше удивлялся не фокусам Чанга, а темпераменту и горячности писательницы, вступившей в бой за дрессированную свинью. Страстная натура, она сама понимала страсти других, какими бы странными они ни были на взгляд иного человека. В частности, Маргарита Владимировна понимала страсть открывателя таланта и страсть дрессировщика Малишевского. Мы часто признаем только свои увлечения и равнодушны к чужим, даже спешим объявить их чудачеством, а порой и глупостью.
Да, Маргарита Владимировна была человеком горячим. Горячим и жадным до нового. Несмотря на то что из-за своей уже болезненной полноты она крайне редко покидала «Метрополь», жила она не прошлым, не только книгами по истории, в которые уходила, когда работала, а современностью. Ценя старое искусство, она не только любила современное, а радовалась любому новому его ростку – в живописи, в театральном искусстве, в литературе. Не успевал я переступить порог дорогого мне номера 409, как на меня сыпался град вопросов. Я был в то время человеком крайне любознательным. Над кроватью у меня висели листы бумаги, на которые я записывал увиденные спектакли, выставки, фильмы, услышанные концерты, лекции. Жажда знаний была у меня в те годы неистовая, хотелось объять необъятное. Да разве только у меня! Иногда на уроках истории театра или истории пространственных искусств мы, учащиеся, сговаривались между собой: кто к следующему занятию отыщет больше дополнительного материала. И на следующем уроке шел бой. Преподаватель ставил вопрос. Тот, кому он адресовался, отвечал, после чего тянулись руки с желанием дополнить – этакое соревнование. Дополняли без конца, каждый старался выложить запас узнанного, и победителем считался тот, кто уж последним тянул во второй или десятый раз руку и добавлял еще какую-нибудь кроху сведений.