Удивление перед жизнью
Шрифт:
И Марк Захарович твердой рукой подписал нам блоки. Они хранятся у меня в коллекции отдельно. Один подписан по — русски, другой — по — французски. Я вообще кроме советских марок собираю и марки ООН, так как считаю, что поскольку мы являемся членом этой организации, вносим на ее содержание деньги и какая-то частичка, пусть крохотная, этих денег идет на изготовление марок, то они в этом отношении и советские марки. А кроме того, на первых марках ООН надписи делались на четырех языках — английском, русском, французском и китайском.
— Я вам хочу подарить свою книжку, — сказал мастер.
Ну, читатель понимает, как нам
Жена Шагала принесла два альбома небольшого формата и вручила их Алешину и мне. Мы поахали, поблагодарили.
Но нет, я решительно авантюрная натура!
— Марк Захарович, может быть, вы нарисуете нам что-нибудь на выходном листе, — не без робости, но с искренним желанием сказал я.
— Да, — ответил Шагал без колебаний. Взял у меня альбом и добавил: — Я вам нарисую печальное лицо. — И нарисовал.
Алешин протянул свой альбом.
— А вам вот. — И на белом выходном листе появилась голова миленького козленка.
Тут наша благодарность стала еще более энергичной.
Альбом у меня дома, и я нет — нет и взгляну на это печальное лицо, на дарственную надпись и на розу из сада Ренуара, так как она хранится именно в этом альбоме.
Прошел приблизительно час времени, и мы, не желая утомлять хозяев, хотя никаких знаков к окончанию визита нам никто не подавал, стали прощаться.
— Нет, нет, мы не хотим мешать вам работать. Всего доброго! Будьте здоровы! До свидания!
Мы уезжали, битком набитые впечатлениями и радостью.
Приехав в Ниццу, мы отыскали юридический институт, сказали, что нас направил господин Шагал, и «сезам» тут же открылся. Фреска занимала огромную длинную стену широкого институтского коридора и изображала всевозможные сюжеты на тему странствий Одиссея. Рассматривая ее, я в который раз в жизни пожалел, что не был всерьез приучен к чтению древней классической литературы и почти ничего не помню так детально из странствий греческого героя, как не только помнил, но и знал Шагал. Буйство сюжетов, вихрь фантазии…
Я отступил к противоположной стене и сфотографировал часть фрески. Так как в коридоре было мало света, а аппарат у меня не имел вспышки, то снимок получился неярким, но все же достаточно ясным. Он тоже хранится у меня вместе с фотографиями, которые я сделал на память с Шагалом, его женой, Надей, Алешиным и французской переводчицей, нашей спутницей во Франции. Слева на короткой боковой стене коридора начертаны слова — пожелание Шагала студентам института. К сожалению, я не переписал их и помню только смысл: «Войдя в жизнь, вы, как Одиссей, будете встречать всевозможные препятствия на своем пути. Будьте столь же мужественны, отважны, умны и находчивы, как он».
Когда французская опера гастролировала в Москве, то декорации к одному из спектаклей были выполнены Шагалом, и их высоко оценила наша критика. Я вырезал из газет эти рецензии и послал Шагалу. В ответ получил доброе письмо.
От Марка Захаровича я узнал, что в Ленинграде живет его сестра, с которой он поддерживает самые теплые отношения. Я пообещал, что непременно навещу его сестру, когда буду в Ленинграде, и был у нее два раза.
Я пишу эти заметки вскоре после того, как пришла весть о смерти Шагала на девяносто восьмом году жизни.
Что главное понял я, осмысляя визит к Шагалу? «Стихи поэта суть его дела». Остальное суета. Меньше суеты, больше работы. Я понял это, но живу, увы, не так.
Пятый пассажир в купе
Поезд тронулся. Без толчка, без шума, без лязга буферов. Нет, он не тронулся, он остался стоять на месте. Это за окнами поплыли перрон с фонарями, люди с прощальными взмахами рук, носильщики, катившие пустые багажные тележки… Бывало, какой все сотрясающий рывок делал допотопный зеленый ящер, напрягая свой хребет, силясь сделать первое движение! Каждый позвонок издавал пронзительный вопль. Ты судорожно хватался руками за полки, за двери, за стенки вагона, чтобы удержаться на ногах, а внутренности твои рвались наружу. Как хорошо сейчас!.. Браво, техника!..
Пассажиры как-то по — куриному заботливо и мелко суетились, осваивая купленные плацкарты; рассовывали чемоданы, сумки, свертки, переносили подушки: кто— чтобы лечь головой от окна, кто — чтобы головой к окошку Двое взлетели вверх.
С увеличивающейся скоростью плыли мимо нас пристанционные постройки, потом — дома и домишки пригорода с садами, огородами, цветочными клумбами, а за ними уже на полной скорости летели поля и леса.
Дама — соседка достала похожее на нее крупное румяное сочное яблоко и тотчас же впилась в него зубами. Пассажир над моей головой затих, будто исчез совсем, — видимо, погрузился в сон. А верхний наискосок, вытянувшись на спине, уже успел раскрыть книгу и погрузиться в чтение. Я взглянул на обложку: «Памятные встречи». Ал. Алтаев.
Какая неожиданная приятная встреча!.. Милая Маргарита Владимировна, здравствуйте!..
Чистое теплое чувство охватило меня. Я знал автора этой книги. Его уже давненько нет в живых. Но вот в чьих-то руках эта книга, и мне кажется — он сам тут, рядом, жив — живехонек, пятый пассажир в купе.
Ученые говорят: сновидение продолжается чуть ли не доли секунды, но в эти мгновения вы можете с утра до вечера блуждать в дремучем лесу, старательно отыскивая дорогу в никуда, потом очутиться на головокружительно крутом обрыве, который подмывают волны, и земля уходит у вас из-под ног, и вы вот — вот сползете вниз и рухнете в море. Но сонное волшебство уже перенесло вас в странный город, где вы когда-то уже бывали в других снах… Я люблю сны!.. Люблю перебирать их в уме, проснувшись среди ночи или поутру. «Еще полна душа желанья и ловит сна воспоминанья…» Ловить воспоминанье сна хорошо, но отчаянно трудно: улетучивается как пар.
В памяти, как и во сне, длинный отрезок времени — годы и десятилетия могут промелькнуть тоже коротко и сразу…
Мне двадцать лет. Надо мной чистое голубое небо. Только в вышине его, над головой, повисла затерявшаяся тучка. Она сама не может понять, как это она очутилась посреди безоблачного голубого небесного океана. Ей неудобно, неловко, стыдно, хочется куда-то спрятаться, но некуда, и она от растерянности и отчаяния кончает с собой — роняет на землю крупные редкие капли дождя.
Я стою во дворе костромского театра, у черного его крыльца, и жду. Выходит стройная, эффектная, нарядно одетая женщина. Это любимица костромского зрителя — актриса Людмила Андреевна Ямщикова. Жанна Барбье из «Интервенции», Наталья Гончарова из «Смерти Пушкина», Параша Жемчугова в «Актерке Жемчуговой» и проч., и проч., и проч. Замирая от трепета, срывающимся голосом вступаю в разговор.