Удовольствие во всю длину
Шрифт:
Поутру, когда они завтракают, он избегает родительских глаз. Колька прогоняет большое белое пятно, но оно упрямо проявляется вновь.
Отец и мать говорят между собой. Ему кажется, все их слова и жесты о том, о чем думает и он.
– Шлеп-шлеп, – говорит отец и глумливо ухмыляется.
– Чпок-чпок, – отвечает ему мать, не пряча довольную улыбку.
– Спасибо, – говорит Колька, вставая из-за стола.
5
Колька заходит в ванную. На краю раковины лежит тюбик зубной пасты – он почти на исходе. Колька откручивает колпачок, включает воду и выдавливает остатки «Поморина» в слив. Затем ногтями
На плите стоит кастрюлька с киселем. Он давно остыл, но это не важно. Колька достает из стола ложку и, зачерпывая из кастрюльки, осторожно наполняет тюбик сладким варевом. Потом заплющивает на конце тюбик и с помощью плоскогубец закусывает сгиб, для верности зажимая лишний виток.
6
– Я знаю, где их много, – говорит Санька, выдавливая в рот остатки киселя. – А этот прохудился – смотри.
Колька с сожалением смотрит на испорченный тюбик. Санька замахивается и запускает его в кусты.
– Где? – спрашивает Колька, прослеживая траекторию полета.
– В подвале.
Колька недоумевает про себя. Откуда им быть в подвале? Хотя, с другой стороны, почему нет.
Они заходят в подъезд. Обитая мятой жестью дверь, ведущая в подвал, закрыта, но Санька дергает ее на себя, и она с неприятным скрежетом поддается. Из темноты тянет затхлой сыростью. Санька достает из кармана квадратный фонарик. Луч света выхватывает кирпичную кладку и сваренные из арматуры ступеньки.
Они медленно двигаются по темному узкому коридору, освещая тусклым лучом путь. Колька в подвале впервые. Для него это место словно незнакомая планета. Над головой – бетонные плиты с вкраплениями слюдяных крошек. Когда свет фонарика скользит по ним, они мерцают крохотными звездочками. Под потолком – ряд труб. Самая большая обернута фольгой и перетянута витками проволоки. В разрывах серебристой оболочки желтеет стекловата. Колька и Санька забывают о первоначальной цели найти пользованные тюбики – они сейчас космонавты, исследующие пространство в поисках разума.
Вдруг они слышат впереди странные звуки. Звуки размеренны и неагрессивны, в них нет ничего, что представляло бы опасность. Они будто зовут их, настойчиво повторяясь. Мальчишки замирают, прислушиваясь, потом как завороженные, осторожно двигаются им навстречу.
Коридор поворачивает налево – звуки идут оттуда. Отставший Санька с фонариком в руках застывает в нерешительности, Колька продолжает движение в одиночку. Пытаясь справиться с дрожью и прерывистым дыханием, он на цыпочках доходит до открывающегося проема и заглядывает внутрь.
На полу у дальнего угла чадит огарок свечи, не в силах осветить все пространство небольшой комнаты. Овальная спинка железной кровати причудливо проецируется на голую стену – непонятные звуки тут же складываются в скрип пружин. Колька смотрит во все глаза, но не может различить детали.
Мальчик не в силах оторвать взгляд от происходящего – он постигает необъятное, как будто проваливается в бездну, но летит не вниз, а вверх.
– Ни хуя себе, – вдруг раздается из угла задыхающийся женский голос. Потом – стон. Потом снова: – Ни хуя себе.
И снова стон.
Темп начинает нарастать. Скрип убыстряется, и фраза, повторяясь, сливается в скороговорку.
– Нихуясебенихуясебенихуясебенихуясе…
Последний слог тонет в откровенном, скручивающем темноту в спираль вое.
– Оо-о-о-ооо-о-о-о…
7
Они выходят из подъезда, и Кольку ослепляет дневной свет – так же, как и в то утро, когда он распахнул люк своей ракеты. Но сейчас этот свет не похож сам на себя. Что-то в нем не так.
Колька поднимает голову и открывает рот.
– Ни хуя себе, – выдыхает рядом Санька.
Над их двором висит серебристый предмет, похожий на тюбик, вокруг которого на полнеба исходит круг золотистого сияния.
Я вижу
Иванов мой приятель. Он сильно заикается. А у меня близорукость. Мы с ним похожи. Я почти ничего не вижу без очков, а Иванов не может выговорить ни слова.
Когда его вызывают к доске, весь класс потешается над ним. В попытке сказать он корчится так, словно его прижигают паяльником. Я снимаю очки, чтобы не видеть, как он страдает.
Перед зимними каникулами он говорит мне:
– В Тбилиси живет один целитель. Он лечит все, в том числе близорукость.
Чтобы произнести это, у него уходит почти вечность.
– Ты теряешь зрение? – спрашиваю я.
– Я теряю терпение, – отвечает он.
Я говорю с родителями, я их умоляю, и вот после Нового года мы с Ивановым летим в Тбилиси. Перед самой посадкой в самолете начинает петь Кикабидзе. Не живьем, конечно, а только по радио. Первый раз я слышу, как этот певец поет на грузинском языке.
Нас встречает зимнее грузинское утро – оно звонкое, пронизанное солнцем и чужой речью. Мы едем в старый район города, нам нужна улица Вашлиуджвари. Проезжаем мост. Далеко внизу течет река Кура.
Выйдя на нужной остановке, мы спускаемся по узкой улочке. Идем мимо участков с домами. Кругом деревья, кусты, голая земля. Нас обгоняют два пацана, катя перед собой обода велосипедных колес. Обода звенят, подпрыгивая на камнях. Кажется, дребезжит вся улица. Пахнет дымом костра. Воздух прозрачен и чист – такой, что кружится голова.
Фамилия целителя Кенчадзе. У него большой трехэтажный дом. Еще на его участке стоит длинный сарай. В нем он принимает больных.
Их много, сегодня – человек сорок. Они приехали отовсюду, со всей страны. Говорят, он лечит все болезни. А близорукость и заикание вообще щелкает как орехи. Мы становимся в очередь внутри просторного помещения. Наконец подходит наш черед.
Целитель Кенчадзе – простой на вид мужик. Он небрит. На нем кожаная куртка и кепка. Я протягиваю ему пять рублей, он прячет купюру в боковой карман. Затем начинает массировать кисти моих рук.
Весь сеанс длится с полминуты. С кистей целитель переходит на запястья. Затем производит несколько пассов ладонью в районе живота, поднимается к груди и заканчивает над головой. Он машет надо мной руками, а я ничего не чувствую. Вообще ничего.
Всего нужно сделать четырнадцать таких сеансов. В один день – два сеанса – больше нельзя. Так говорят в очереди. Получается неделя и семьдесят рублей.