Уфимская литературная критика. Выпуск 3
Шрифт:
Совсем уже ни в какие ворота не лезет опять-таки скрытая скригановская пропаганда распущенности, выраженная в ярких и образных анти-афоризмах, разрушающих и растлевающих душу, а в конечном итоге зверящих и скотинящих человека. Вот, к примеру, «они одевают рубашки и галстук, и кольца своих обручальных оков» – броско и разрушительно сказано, словно бы устами опытной куртизанки.
(Оговорюсь, чтобы в суд не притянули – я ничего не знаю, и ничего плохого не могу сказать о ЛИЧНОСТИ Скриган. Я говорю только о поэтических оборотах, напоминающих речь куртизанки, не желая порочить честь и достоинство
«За голыми окнами голые люди» – тут даже тема разврата подана как-то скучающе, без огонька неофита, скороговоркой уставшего от происходящего ОПЫТА. «Голый город в кирпичном изгибе» – по форме свежо и оригинально, но в основе талантливого абриса – квадратная урбанистическая пошлость, убивающая поэзию.
Но это ещё цветочки! И даже «эротески», «поцелуи Евы» – тоже ещё цветочки в отваре темного колдовства, тут уж из песни слова не выкинешь, тем более поэтам свойственна во все времена эротическая вольность, хоть мы, критики, и за это их бьем.
Но скажите пожалуйста, как можно терпеть прямое (и, как на грех, обострённо-образное, изящное) кощунство в просто-таки религиозном смысле?!
Что же это такое – прямое сопоставление Насильника с Творцом? Как это понимать? «Губы твои метят стигматами»?! Или таинство крещения вдруг оказывается порнографической сценой, где лирическую героиню (надеюсь, не автора!) «распинают» на постели и «с любовью крестят собой». Разве не естественен из таких настроений смысловой переход к «двум всадникам», которые скачут бок о бок по полю пшеничному, «не дожидаясь прихода пророка-мессии». И ведь не случайно, не для рифмы приплела сюда поэтесса Мессию (!) – это закономерный итог её служения демоническим чарам, служения, может быть, несознательного, даже невольного – но заметного.
Так и хочется призвать Викторию не увлекаться своим античным именем «богини победы», выйти из шабаша ночи на Ивана Купала, из русалочьих игрищ со смыслами и образами, ощутить ту опасность, в которую невольно заводит вдохновение (а от кого оно? Вдохновения бывают разные!).
Тем более что поэт она яркий и самобытный, какой-то неожиданный во времена поэтической летаргии.
Искусство не должно и не может быть только ради искусства. Оно должно быть ради жизни – жизни на земле.
Марат Сахибгареев
«Преодоление себя»
В творчестве известного уфимского беллетриста Эдуарда Артуровича Байкова, довольно скандально известного в литературном мире, на наших глазах происходит весомый перелом. Как памятно читателю, Байков много и конформистски вихлял в прежние времена, пытаясь подстроиться под «струю» основного потока, променяв культ искусства на культ успеха. За это я его много и плодотворно критиковал, всегда указывая небесталанному, в общем-то, но чересчур уж страдающему приспособленчеством автору на его шаткую мировоззренческую основу.
Как бы то ни было, но Э. А. Байков, при всех его минусах, остается одним из крупнейших стилистов и текстософов Башкортостана. На фоне бодрячкового литературного графоман-мракобесия «A-ля Леонидов и Ко» или старческих словонедержаний маразматического круга ветеранов литературного фронта (поостережемся упоминать имена, которые и
Словесное бессилие (не в виде тоже имеющего места недержания, а в силу крайней бедности, вербал-анемичности) большинства так называемых писателей, лишенных стиля вообще, оттеняет байковскую традиционалистскую архитектонику слова.
Байков заявил о себе, как о мастере тонкой техники «романского», готического стиля в произведениях 90-х годов. Отметим громадное богатство литературного языка Байкова (компьютерный анализ его текстов дал словарный запас более чем в 36000 слов, тогда как традиционно у наших графоманов в ходу около 3–5 тысяч, не более).
Если бы Байков внимательнее прислушивался к моим замечаниям, то он мог бы лучше распорядиться этим своим кладом слова, поскольку я всегда (и справедливо!) бил его (пока только морально) за окостенелость и тяжеловесность форм словесных конструкций. Счастливо избежать высмеянную мной «леонидовскую болезнь» – шизофреническое словоизобретательство, которой «лев зимой» (не иначе, как попавший в свою «зиму» из романа Альфонса Доде) позаражал молодую литературную поросль Башкортостана – этого мало для такого «классика», каким мнит себя Байков, и каким изображают его рептильные клевреты, материально и духовно от него зависимые в гадюшнике ЕврАПИ.
Я разумно замечал в его адрес, что нельзя зацикливаться на готической темпо-тектонике, нельзя замирать на окостенелом перроне уже давно ушедшей классицистской литературы, с её мелочным описательтством, неуместным ерничеством и скучным резонерством. Дарование уровня Байкова (хотя бы и доставшееся, с точки зрения личных качеств, проходимцу) должно выходить на пунктирно-многоточную тектонику современного заточенного словостроительства, заостряться в эмоциональных усилениях рационального смысла.
Байков, пренебрегая мной в своих крапивных венчиках обкуренного фимиамом олимпийца, шел своей дорогой, пока не зашел в тупик. Здесь, видимо, он все-таки решил обратиться к моему опыту, и, обдув пыль с моих публикаций, последовал их советам.
Несмотря на свору прохвостов вокруг себя, кормящихся с руки академика и питающихся отварами его вычурных словопрений, Байков, как человек, не утративший инстинкт подлинного художника, начал борьбу с собой.
Как известно, эта борьба – самая непростая в мире. Трудно сражаться с равным по силе противником. Однако новые произведения Байкова – «Время собирать» и особенно «Мизерере» ознаменовали его прощание с мрачной, затертой, как старая монета, готикой и его «здрастье!» новому в литературе.
Остросюжетные произведения, своей тематикой, как всегда у Байкова, капризно-конформистски подлаживающиеся под пристрастия толпы – теперь патриотической, лишены тяжеловесности аксаковского комода – наконец-то! Отбросив байковское кокетливое (как у путаны) подергивание за рукав патриотизма и православия, мы можем увидеть нового, сильного не только в слове, но и в словарном строе Байкова, в полной мере пользующегося силой завлекающей детективности, мистики, острой философии.
Что победит в дальнейшем – Байков-художник, или Байков-начетчик – не знаю. Это, как говорится, вопрос будущего.