Углич. Роман-хроника
Шрифт:
– Пустое, Федор. Воевода наш у Шуйского в дружках ходит. Не станет он мужиков сыскивать.
– Да как сие можно?! Вотчиной-то собча владеем. Нас зорят, а тебя то не заботит.
– Заботит, Федор, но с Шуйскими нам не тягаться.
– Да хоть бы пожилое24 вернули. Чай, мы им и на двор, и на лошаденку давали. То же деньги!
– И денег не вернуть, Федор.
– Верну!
– кипятился
– Царю отпишу. Царь взыщет, найдет управу.
Всю дорогу до вотчины, на чем свет костерил князей Шуйских, да и братцу выдавал изрядно:
«Тихоня, книжник! Как вотчиной управлять да за род постоять - дела нет. А как оброк с мужика тянуть - пополам. Тут уж своё возьмет, до полушки выколотит».
Был Федор Иванович низкоросл, чернокудр и кривоглаз; всегда торопок и непоседлив, кичлив и заносчив. О себе в воеводской избе похвалялся:
– Род наш не из последних. Прадед мой, Иван Годун, при великом князе служил. В роду же нашем - Сабуровы да Вельяминовы. Всей Руси ведомы. И Годуны и сродники мои в боярах сидели.
А костромские бояре хихикали:
– Энто, какие Годуны? Те, что ныне тараканьей вотчинкой кормятся? Было, да былью поросло. Годунам ныне ни чинов, ни воеводства. Тебе ль перед нами чваниться, Федька Кривой.
Федор вскакивал с лавки, лез в свару. Обидно! И за оскудение рода, и за прозвище.
Дмитрий охолаживал:
– Остынь, Федор. Чего уж теперь? Кулаками боярам не докажешь, сиди смирно.
Но Федор мало внимал словам брата: стоило ему появиться в Воеводской избе - и новая заваруха. Дерзил, гремел посохом.
А бояре хихикали…
Влетел в покои злой и негодующий, тотчас позвал тиуна.
– Всё ли по-доброму, Егорий? Мужики не воруют?
– Покуда Бог милостив, батюшка. Беглых нет, поутру все были.
– С издельем25 ли?
– С издельем, батюшка. Одни - коробья да лапти плетут, други - навоз возят. Тут пока урядливо, да вот в хоромах не всё ладно.
– Холопи задурили?
– повысил голос Федор Иванович.
– Холопи смирны, батюшка… С чадом твои беда приключилась.
– Беда?!
– всполошился Годунов. В сыне своем души не чаял: единственный наследник и продолжатель рода.
Оттолкнул тиуна, кинулся в горницу Бориски; тот лежал на лавке, а подле суетилась старая мамка с примочками. Лицо Бориски в кровоподтеках, губы распухли, в темных глазах слезы.
У Федора Ивановича отлегло от сердца: жив наследник!
– Кто ж тебя, чадо?
– Мужик Исайка, - всхлипнул Бориска.
– На санях меня вез, да худо тройкой правил.
– Лиходей мужик, едва не загубил дитятко, - запричитала мамка.
– На дерева, чу, выкинул, нечестивец! Кабы на свята Богородица, смертушку бы принял родимый.
– Егорий!
– загромыхал Федор Иванович.
– Бери холопей и волоки Исайку.
Вскоре молодой мужик предстал перед Годуновым. Левый глаз Федора налился кровью, веко подергивалось.
– Ты што, душегуб, содеял? Сына мово надумал извести?
– Нет на мне вины, батюшка. Чаял, покатать по-доброму, да кони оплошали.
– Хитришь, сучий сын!
– бушевал Годунов.
– Холопи, на козлы смерда!
Набежали дворовые, содрали с Илейки дерюжный кафтан и рубаху, привязали сыромятными ремнями к козлам. Один из холопов взялся за кнут.
А-а раз! А-а два-а!
– взмахивал рукой Годунов.
Бориска стоял на крыльце и чуть слышно покрикивал:
– Так его, так его, смерда!
* * *
На самое Благовещение26 в хоромах было скорбно: Федор Иванович крепко занемог, да так, что больше и не поднялся. Не помогли ни молитвы, ни пользительные27 травы, ни старец, привезенный из дальнего скита. Умер Федор Годунов.
Дмитрий Иванович тотчас после похорон, позвал к себе Бориску да трехлетнюю племянницу Иринушку и молвил:
– Матушка ваша еще позалетось преставилась, батюшка ныне скончался. Сироты вы.
Брат и сестрица заплакали, а Дмитрий Иванович продолжал:
– Но Бог вас не оставит. Отныне жить будете в моих хоромах. Стану вам и за отца, и за мать. Слюбно ли, чада?
– Слюбно, дядюшка, - шмыгнул носом Бориска.
Старая мамка подвела обоих к Годунову.
– Кланяйтесь кормильцу и благодетелю нашему Дмитрию Иванычу. Во всем ему повинуйтесь и чтите, как Бога.
Борис и Ириньица поклонились в ноги.
Хоромы дяди были куда меньше отцовых: две избы на подклетах да две белые горницы со светелкой, связанных переходами и сенями; зато и на дворе, и в сенях, и в покоях всегда было тихо и благочинно.
Дмитрий, в отличие от Федора, не любил суеты и шума; не по нраву ему были ни кулачные бои, ни медвежьи травли, ни скоморошьи потехи. Жил неприметно и скромно, сторонясь костромских бояр и приказных дьяков.