Угличское дело
Шрифт:
Незнакомец вдруг словно занял место в полусумраке некой ниши. Павел на мгновение перестал видеть гордые стены и купола собора. Волжская гладь больше не поблескивала за спиной незнакомца. Как бы на постаменте, основательно и неподвижно, помещалась голова последнего, и на его суровом, мужественном лице с той же устрашающей неподвижностью стояли темные глаза, смотревшие на Павла с грозной, уже фактически недопустимой, преступной взыскательностью.
– Почему вы рассказываете мне сказки об истории, о ролях каких-то? проговорил незнакомец ровным и бесстрастным, а потому и страшным голосом. Произошло убийство? Да. Царевич ли погиб, неведомый ли мальчик, вот о чем вы гадаете. И каждому хотите вменить неизгладимую роль. А где же сладость или горечь... это уж как на чей вкус... где, спрашиваю я, сладость или горечь сознания, что у человека, кем бы он ни был и какую бы роль ни играл, отнята жизнь, единственное
Павел вытаращил глаза. Стоит ли говорить, что он растерялся? Он смиренно улегся под жесткую, как бы металлическую гладь того, что с неразговорной четкостью сформулировал незнакомец, оказавшуюся прозрачной до того, что ему еще предстояло наблюдать, как этот человек надменно возвышается над ним, готовый и дальше изрекать некие формулы. Какие могут быть сомнения в том, что из-под ног ученого была выбита почва, словно бы ее уже последние остатки? Так оно было бы и с женщиной, которая играет мужчиной, думая, что тут все равно что кошка и мышь, а когда партия ей кажется вполне сыгранной, так что остается лишь громко рассмеяться в лицо жертве, вдруг раскрывается в том мужчине громадная сила, которую он, оказывается, держал про запас, и насмешница разделывается под орех. Она унижена, а на чувство оскорбления у нее уже нет ресурсов. Павел, конечно, и не думал в предыдущем кокетничать с незнакомцем, заигрывать, тем более смеяться над ним, но теперь ему представлялось именно то, что он вел себя с ним по-бабьи, и, может быть, это ощущение у него возникло потому, что тот его впрямь разделывал, как бы даже раздевал, срывал и отшвыривал в сторону его одежды, чтобы ему, Павлу, явиться в окончательно комическом и униженном виде. А защиты от этого не было, похоже, никакой. Павел, и сейчас еще не избегая незнакомца, последовательно превращался перед ним в наказанного ученика, бесхребетного дитятю, несмышленого младенца, плод, у которого нет веских причин для созревания в материнском чреве. Наконец он нашелся и выручил себя наспех, сбивчиво проговоренным прощанием, после чего подался прочь, усиливаясь сделать это как можно быстрее. Незнакомец его не удерживал. Видимо, сказал все, что хотел. Но то ли, что думал? Этот вопрос до некоторой степени беспокоил Павла - наверное, из-за подозрения, что в голове незнакомца много еще пунктов, о которые ему расшибаться и расшибаться. Кто знает, не вертится ли, не думается ли в этой голове какое-то бесконечное, необозримое думанье, которое как ни выражай внешним образом, всегда будет получаться только оторванный листок от могучего и несокрушимого дерева, нечто менее всего соответствующее целому. А под силу ли понять это целое, например, ему, Павлу? Стало быть, если незнакомец лжет, то лжет он просто потому, что не имеет возможности доступно высказать правду. И неужели же он, Павел, так мал и слаб, что спотыкается о листок, ослепляется отблеском, падает всего лишь от дуновения какой-то невыразимой в ее полноте мысли?
Он вернулся домой совсем больным, и в этот раз случилось так, что он не мог забыть незнакомца и не размышлять о нем. Его поглощали и мучили подозрения, что теперь этот человек не оставит его в покое, не уйдет, не договорив, не высказав еще новых и куда более страшных соображений. Но что можно добавить к уже сказанному? Конкретность заключалась в том, что незнакомец отлично проделал свою работу, отменно провернул дельце. Он раздавил свою жертву, разумеется, не сущность ее, не душу, которая не была бы теперь больна, когда б тоже оказалась раздавленной. В Павле раздавлен исследователь. Так видел он сам. Но ведь исследование стало частью его сущности, его души, стало быть, задеты и они. Ему больно в целом. Так он представлял себе случившееся с ним, но так ли понимает начавшиеся с Павлом процессы незнакомец? Если в его голове клубится некое подобие бесконечности, то драма падения Павла для него лишь что-то мимолетное, на чем не стоит задерживать внимания и через что можно перешагнуть, с легкостью следуя дальше. Вот только дальнейшего Павел заведомо не постигал, иначе сказать, оно было заведомо непостижимым.
Несколько дней он не выходил из дому, предполагая таким образом избежать участия незнакомца в его жизни. А затем он вынужденно поплелся в булочную, и встретившийся ему в пути знакомый сказал, что зарезан мальчик. Проливая свет на известные ему детали дела и желая добиться особой выпуклости повествования, рассказчик не торопился, не рубил сгоряча, и взмахи его рук не означали сокращений и урезаний, напротив, если он и вскидывал руку, то исключительно для того, чтобы обрисовать ту полноту, которой достигает его сказание. Словно с небывалой высоты он вымолвил, что тело нашли возле церкви царевича Димитрия "на крови". Мальчика подбросили туда, судя по всему, уже мертвым.
– А не другой это мальчик, не подставной ли?
– дико закричал Павел.
Тогда знакомый отошел от него в слабосильном и несколько равнодушном недоумении. Павел тотчас забыл о нем. Он бросился в кремль за разными подсказками, но там уже было все спокойно и обычно, сновали туристы и зеваки, покрывая своей осуществляющейся будущностью застывшее, навсегда остановившееся дело преступления. Павел знал, что не обманут и убийство действительно произошло. Ему даже не было нужды справляться о его подробностях у музейных женщин, смотревших на кремль с порога храмов и палат; впрочем, он и сознавал, что этого не следует делать. Ему надобен был только знак, что мальчика зарезал тот, с кем он делился на берегу Волги своими научными соображениями.
Однако он уже и это знал, как если бы ожидал подобного. Ему было душно и страшно. Он рассчитывал разве что еще на встречу с незнакомцем, которая, конечно же, подтвердит, что это все-таки не он решился на неслыханное кощунство, и потому Павел ходил и ходил по аллеям, вертя головой, озираясь в опасливой надежде, что сам при этом не выглядит подозрительно. Убийцу, естественно, ищут, а можно ли искать? Нужно ли? Разве отыщешь ветер в поле? Павел чуть было не рассмеялся. И ясно, как день, что незнакомец больше не придет сюда. Если не встречу его, значит это он, окончательно решил Павел; но решение возникло лишь из потребности как-то ободрить себя, настроить на некую деятельность. Встретить незнакомца было уже невозможно. Все договорено, исполнено до конца, по крайней мере в отношении него, Павла.
Этот неизвестный, практически незнакомый мне человек... да и человек ли?.. поставил точку в нашем разговоре, рассуждал Павел. Но какую! Куда вернее, окончательнее! Он и без того сделал бы что-нибудь скверное и жуткое, он и без того совершает ужасные поступки, давно уж пристрастился к ним, но это я, подумал Павел, я натолкнул его на мысль, на идею подобного преступления, то есть чтобы вот так обойтись с невинным мальчиком, с каким-то случайно подвернувшимся ему маленьким, не иначе как восьмилетним жителем нашего города. Так он преподал мне урок, это его назидание и внушение, он словно еще сейчас говорит мне: понимай как догмат... но могу ли я? иными словами, еще вопрос, что же это за догмат такой! Ведь я в замешательстве. Для мальчика, сознавал Павел, действительно все остановилось, все обрело окончательность, и это дико, невообразимо, неслыханно, но я-то выжил, и вовсе не изжиты мои противоречия и недоумения... их-то куда мне девать? Я натолкнул его на идею, а к чему он подталкивает меня?
На мгновение вдруг сильно что-то дрогнуло в душе Павла, он поежился и чуть было не забился в истерике на траве между деревьями, где-нибудь, наверное, у подножия ставшей слишком печальной в его сознании церкви, там, куда уже ощутимо достает свежее дыхание Волги; т. е., точнее сказать, ему представилось, как это с ним происходит, и он, как это бывает на краю пропасти или перед бешено летящей рекой, почувствовал готовность очертя голову броситься в некий омут. Искушение было велико, однако он устоял. Сцепив зубы и едва не плача, он вышел на просторную площадь, оставив кремль позади. Бог ведал, как его обидели люди. Но до чего же я сентиментален, казнился он. Какая-то женщина смотрела на него пристально и странно, может быть, как на потерявшегося мальчика, которого она, не имея кого утешать из своих, готова обласкать и отвести домой. Было кислое у нее выражение на лице. Она приблизилась, и тогда Павел увидел, какого сорта эта особа, так что даже и страшно ему сделалось оттого, что именно сейчас такая женщина, грязная, спившаяся, сошедшая с круга, обратила на него внимание и пожелала с ним заговорить. А она хриплым голосом выкрикивала:
– Ай, малыш, куда торопишься? Хочешь побыть со мной? Я тебя на славу распотешу!
Павел тоже стал выкрикивать, преодолевая рыхлость, внезапную рассыпчатость голоса:
– Но почему я? Почему вы именно меня заметили? Разве мало других?
– Дай на вино, в горле пересохло!
– шумела и как будто распоряжалась женщина.
Отскочив, Павел бросился бежать от нее.
– Копеечку дай! Папироску хотя бы!
– разносилось по площади.
– Куда помчался? Со мной весело!
Какие-то люди, шедшие навстречу, смотрели в лицо убегавшему Павлу испытующими взглядами. Ситуация, судя по всему, была им понятна, и они лишь интересовались, как Павел сыграет свою роль в ней, не навязывая ему никаких готовых решений, не думая даже о том, что они на его месте вели бы себя гораздо достойнее и основательнее.