Уголовная чернь
Шрифт:
— Вы вотъ Ѳ ерапонтовскую Зою посмотрели-бы! — продолжалъ онъ скороговоркой, которой я отъ него не слыхивалъ, даже въ те оживленные моменты, когда онъ умолялъ меня не жаловаться маменьке на его безде льничество. — Это женщина! Фу, ты, чортъ! Отдай все — и мало!.. Коса — золото… во! до этихъ поръ! Спина какая!.. Бедра!.. Знаете карточку Линской, где она сидитъ верхомъ да стуле? Вылитая! Я ее уговариваю въ хористки поступить: не хочетъ, дура! Чемъ въ горничныхъ мозолить пальцы за красненькую въ ме сяцъ, ей-бы Лентовскій, безъ голоса, пятьдесятъ положилъ… Потому она для перваго ряда: триковая… сейчасъ въ пажи!
Но тутъ я уже опамятовался отъ перваго изумленія и оборвалъ прекраснаго молодого человека… четырнадцати летъ. Онъ посмотрелъ на меня съ глубокимъ
Разстались мы скверно. Въ одинъ день Телемакъ мой былъ тупее обыкновеннаго, говорилъ самыя несообразныя дикости, отказывался понимать самыя простыя, обыденныя вещи — и чуть не спалъ надъ тетрадью, даже носомъ посапывалъ. На какое-то мое заме чаніе онъ отве тилъ мне дерзостью… всталъ и швырнулъ тетрадь на полъ.
— Вы, съ ума сошли, Алеша! — говорю ему.
Тогда онъ подбе гаетъ ко мне и въ упоръ пускаетъ совершенно непечатную фразу. И вижу я, что мальчикъ пьянъ, пьянъ — какъ Божья тварь… дохнулъ и окатилъ запахомъ спирта, какъ волною. Я отправился къ маменьке отказываться отъ уроковъ. Маменька очень огорчилась.
— Что-же я буду съ нимъ теперь де лать? — плакалась она. — Ведь этотъ мальчикъ мое наказаніе. Васъ онъ, по крайней мере, боялся. А теперь онъ совсемъ распустится. Ведь это не первый случай, что онъ пьетъ. Ну, помилуйте, — что это за время такое? Когда-же было видано и слыхано, чтобы четырнадцатилетніе ребята кутили какъ взрослые?… И… мне сове стно сознаться, но у него уже завязался романъ съ нашей горничной. И я не смею ме шать, потому-что иначе онъ совсемъ отобьется отъ дома! Онъ уже и теперь, чуть вечеръ, исчезаетъ неве сть куда… Ихъ, такихъ милыхъ мальчиковъ, це лая компанія. Пробуешь уговаривать, — ничего не дождешься въ ответъ, кроме ругани. И ведь во всемъ путномъ онъ тупъ, дикъ, неразвитъ, а тутъ — откуда слова берутся. Я, видите, его не понимаю, я — рыба безкровная, у меня воля задушена, у меня все инстинкты заглохли, а онъ юноша съ темпераментомъ!… Это я то безкровная! Да, посмотри, говорю, на себя и на меня: ты какъ листъ зеленый, а я печь-печью, даромъ, что ты мальчикъ, а я за сорокъ перевалила… Безумный ты со своимъ темпераментомъ, вотъ что! Кто-же въ четырнадцать летъ жить начинаетъ? «Ничего! Раньше началъ, раньше кончу. Изве стно, долго не выдержу… умру! Туда и дорога». — Да разве я тебя затемъ родила, чтобы ты себя истратилъ ни за грошъ? — «А разве я просилъ васъ меня родить?» И откуда этотъ желторотый нахватался такой прыти и отчаянности? Я — смиренная, отецъ былъ нравомъ сущій теленокъ, а онъ такъ и ре жетъ, такъ и дерзить, такъ и хамитъ…
Итакъ, вотъ какого гусенка узналъ я въ подошедшемъ ко мне гусе.
— Очень радъ васъ видеть!.. заговорилъ онъ, пожимая мою руку своею нездоровою, холодной рукою — точно лягушку доложилъ мне на ладонь. — На радости свиданія не выпьемъ-ли коньячку?
Мне не хоте лось пить съ нимъ. Отказался.
— Жаль… очень жаль… — засоболе зновалъ онъ, — я васъ хотелъ-бы распросить… и вамъ-бы хоте лось разсказать… а безъ коньячку-то я не очень… пороху въ голове не хватаетъ… ха-ха! «Укатали сивку крутыя горки».
Онъ не то засме ялся, не то закашлялся. Гляжу я на него: и жалокъ онъ, и сме шонъ, и гадокъ, и… грустно какъ-то становится: ведь двадцати пяти летъ нетъ малому, а уже калека.
— Что-жъ это горки такъ скоро васъ укатали? — спрашиваю. — Что вы поде лывали, чемъ занимаетесь?
— Чемъ? Живу!
— Да и я живу, и другой, и третій, и пятый — десятый — все живутъ… Занятія-то ваши какія?
— Жизнь — и баста. La vie. Ну, и eau de vie тоже… Мамаша моя померла. Сорокъ тысячъ мне оставила. Ну… вотъ я и живу. Деньги-то есть. Есть еще порохъ въ пороховнице. А вотъ спина болитъ и вижу плохо. Это уже скверно.
— Женаты или еще гуляете?
— Какъ вамъ сказать, — и да, и нетъ… Меня, видите-ли, угораздило сде лать огромную глупость. Въ девятнадцать летъ меня окрутили… пошло окрутили!.. Простая женщина… вдова… за тридцать… ну, мальчишество, дикость! Я, ведь, безъ удержа — человекъ съ темпераментомъ. Когда темпераментъ заговоритъ, — все на карту!.. Влюбился — успеха никакого. «Женись, — тогда твоя на веки». — Жениться? Ахъ, сде лайте одолженіе! кто-же въ нашъ цивилизованный векъ сте сняется этою формальностью?.. Погорячился — и «Исаія ликуй»! А? Каково? Мне — девятнадцать, а ей за тридцать… не дурно? Натурально, черезъ неделю остылъ. Разстались, плачу ей тамъ сколько-то въ ме сяцъ… Ну, а теперь я опять немножко женатъ. Вне онаго, но какъ-бы въ ономъ. Знакомить васъ не стану. Она не изъ общества… даже очень не изъ общества — да что-же! Ведь я и самъ, въ сущности, — какое я общество? Вы вотъ говорите со мною, а я чувствую, что вы меня презираете.
— Что вы! Съ какой стати? И не думаю.
— Ну, такъ сожале ете. А что хуже — не знаю. И такъ всегда, когда я связываюсь съ приличными людьми… И имъ со мною скучно, и мне съ ними скучно… Я ведь нигде не бываю! Омонъ да буфетъ оперетки; оперетка да буфеть омоновскій. У Яра сидишь — кофе съ финь-шампань пьешь, съ знакомыми пе вицами о чувствахъ разговариваешь… Сюда меня «моя» затащила. Надоелъ ей Омонъ, оперы захотела. Сидитъ — слушаетъ, восторгается, а я вотъ коньякъ въ буфете пью. Ихняя сестра иной разъ это любитъ — быть въ приличномъ месте и воображать себя приличной женщиной. А мне что-же? Пускай! Отъ слова не станется! «Чемъ-бы дитя ни те шилось, лишь-бы не плакало». Знаете, когда женщина плачетъ — это несносно. Это мне нервы разстраиваетъ и грудь сушитъ. Я человекъ впечатлительный. Ведь мы, декаденты… Вы не удивляетесь, что я себя декадентомъ зову?
— Нетъ, отчего-же? Слово модное. Да и притомъ отъ него, ведь, тоже «не станется».
— Да-съ… а кличка хорошая, со звукомъ… И затемъ: ежели человекъ безъ опреде ленной стези въ жизни, надо-же ему какъ-нибудь называться?
— Совершенно справедливо. Такъ что-же «вы, декаденты»?
— Мы, декаденты, не характеромъ живемъ, а темпераментомъ: все на себе рефлексами переживаемъ… Ну, здоровьишко-то, глядь, и трещитъ! А здоровьишко у меня подлое, — да бабы и fine Champagne еще сюда припутались… Сердце скверно работаетъ… того гляди, капутъ кранвенъ!
— Да оно и лучше, знаете, — заговорилъ онъ после не которой паузы, — это, что я вижу предъ собой? Я живу широко, люблю жить. А долго-ли такое житье можетъ продолжаться? Сорокъ тысячъ въ наше время не деньги…
— Сорокъ-то тысячъ не деньги?!
— Деньги, когда ихъ тратятъ на дело. А для настоящей жизни — то есть, какъ я понимаю, — какая-же это сумма?.. Я вотъ всего семь ме сяцевъ какъ вступилъ въ права насле дства, и уже одиннадцати тысячъ нетъ… тю-тю!.. Одиннадцати тысячъ! Это по скольку-же выходитъ въ ме сяцъ? А она недовольна, бранитъ меня скрягой, говоритъ, что у насъ обстановка хамская, что она такъ не привыкла… Что-же, — она права. Я ее у князя У. изъ-подъ носа выхватилъ, а раньше она при банкире одномъ состояла. А банкиръ-то убе жалъ въ Америку не съ однимъ милліономъ… а сколько ихъ хапнулъ до бе гства, о томъ исторія умалчиваетъ и сле дователь не досчитался. Но сколько-бы ни хапнулъ, растрачивать ихъ помогла ему не кто другая, а моя. Это — школа. Вотъ разоряюсь… Завтра ставлю ей всю мебель новую. Нечего де лать-то: любишь кататься, люби и санки возить. Все для нея! Все! Грр-рабь, но люби! Ну, васъ это интересовать не можетъ… простите за болтовню… Имею честь кланяться!
— Какъ ты знакомъ съ N? — спросилъ подошедшій пріятель-репортеръ.
Я разсказалъ.
— Училъ, брать, его когда-то…
— Могу сказать: выучилъ!
— А что?
— Изве стно что: кандидатъ на скамью подсудимыхъ. Года не пройдеть, какъ попадетъ въ окружной судъ на гастроли.
— Ты думаешь?
— Что тамъ думать?.. Наве рное знаю. Ты смотри: те льце у него слабенькое, а пьянство великое. Воли никакой, а распущенности — сколько хочешь. Характера нетъ, а темперамента достаточно. При этомъ влюбленъ въ такую акулу…