Уготован покой...

Оз Амос

Он вспомнил ее первую и последнюю беременность. Мертворожденную девочку, на которую он не пожелал взглянуть в больнице. И снова пришла мысль: тело ее прекрасно, как мрамор, холодный и нежный. Его последние, унизительные попытки оживить этот нежный, бледный мрамор — пусть даже ценой боли, обиды, гнева. Сколько дней, ночей, вечеров, ночей, дней… И эта ее отстраненность, ее страдания, которые он мог лишь вообразить, хотя и вообразить их ему было не дано. Его одиночество. В три часа ночи, на широкой чистой простыне, под чистым светлым потолком, когда все кажется ослепительно белым, как скелет в мертвом свете полной луны за окном, когда сна ни в одном глазу, и все же ты как бы в плену жуткого белого сна — посреди полярной пустоты, в сердце тундры, в снежных полях; ты одинок и навечно останешься одиноким рядом с ее безжизненным телом. И постыдное бессилие слов. Ложь. Уныло замалчиваемая правда. Сон. Бодрствование. Кончики ее пальцев бледны. Чуть виднеются ослепительно белые зубы. Ее обнаженное тело летом, под холодным душем,

хрупкое тело монашенки, пробуждающее чувство жалости. Смысл ее молчания. Его молчание. И всегда — незыблемое мертвое пространство между ее и его молчанием. Ее обманчивая, вводящая в заблуждение красота. Эта кажущаяся нежность, к которой невозможно приблизиться даже в миг самого страстного прикосновения. Кожа его лица, мускулы его живота, его волосатая грудь помнят скользящее касание ее маленьких твердых грудей. Горькие, терпеливые попытки быть принятым, все более и более безнадежные усилия найти какой-то несуществующий путь — поглаживанием, покусыванием, лестью, молчанием, жестокостью, в темноте, в полумраке, в жарком свете полдня, когда дует из пустыни знойный хамсин, перед рассветом, в постели, под льющуюся с пластинки мелодию «Чары Чада» (или без нее), в роще, в автомобиле, в песках, ногтями, любовью, жалостью, губами, языком, утонченностью, отеческой нежностью, ненавистью, как ребенок, как дикарь, как обезьяна, в приступах отчаяния, в приливах веселья, с мольбами и непристойной бранью, унижая и рабски покоряясь, — все напрасно. Хрипенье его легких, похожее на стон и рыдание, в миг удовлетворения, одинокого, безобразного, далеко-далеко от нее и далеко-далеко от себя самого, далеко от любви, далеко от любых возможных слов… И новые попытки, и опять в конце этих попыток — ее застывшее молчание, ее онемевшие губы, она не потрясена, не обижена. Прародительница всего живого. Мертвая пустыня. Ты продолжай Иони не обращай внимания это не твоя вина ты просто делай со мной все что ты хочешь не обращай внимания…И тело ее, почти безжизненное тело. И язвительное шуршание холодной ткани, разделяющей их, и шелест разрываемого шелка. Напрасно ее губы зарываются в волосы на его груди, напрасно ее влажный язык спускается к низу его живота, и тут он хватает ее и начинает трясти, как остановившиеся часы, от его неистовства сотрясаются ее плечи, ее спина, все ее тело. И даже случившееся однажды — грубые пощечины: он бил так, словно перед ним строптивая лошадь, тыльной стороной ладони, даже кулаком, и это оказалось напрасным. И снова и снова эта ползком подбирающаяся погибель, это накапливающееся томление страсти, и ужас, и раскаяние, и стыд, и уловки, и всплеск сдерживаемого ехидства. Его сдавленный, задыхающийся крик — будто из подводной глубины. И потом, после всего — его вопрос. И ее молчание. Ее вопрос. И его молчание. И сразу, в любое время года, всегда безумие ее купаний, ее стремление немедленно очиститься, она словно соскребает с себя свою оскверненную плоть, словно смывает заразу или отраву, с помощью горячего душа и мыльной пены полностью избавляясь от оставшегося его запаха, от своего запаха, и возвращается в их постель, источая аромат ненавистного ему детского миндального мыла, вся розовая, вымытая, словно младенец, словно ангелочек на китчевых цветных литографиях. И почти мгновенно засыпает. Она засыпает, а за стеной едва ли не каждую ночь раздается смех другой женщины, а летними ночами через открытые настежь окна доносятся с лужайки перешептывания молодых парочек. А может, встать однажды, схватить кухонный нож и наконец-то проткнуть ее нежную кожу, вспороть ее плоть, вскрыть вены и артерии, и дальше — раскроить все. Разворотить ее темные внутренности, жир, хрящи, до самой глубины ее пещер и расселин, до самых костей раскромсать ее, пусть хоть однажды закричит, пусть вопит во все горло, потому что довольно, хватит, нет больше сил зимой и летом, в праздники и будни, днем и ночью, утром и вечером видеть ее рядом. И такой далекой.

Так случилось, что Ионатан, хотя и не забыл тех слов, что заготовил заранее для этого вечера, вдруг почувствовал, что они ему столь же противны, как и любые другие слова, как вообще любой разговор. Если бы только можно было представить ей всё в виде чертежа или сыграть некую мелодию, а еще лучше изобразить на листе бумаги простыми математическими символами четкую формулу.

— Кофе, — начал он, — что ты мне приготовила… Мне очень жаль… Я забыл его выпить, а теперь он совсем остыл.

— Есть еще горячий кофе в кофейнике, стоящем на маленьком огне. Я свой кофе тоже не выпила, потому что вышивала и задумалась. Я принесу нам горячего кофе.

— О чем ты задумалась, Римона? — Он открыл глаза и посмотрел на голубой цветок пламени обогревателя за раскаленной железной решеткой. И заметил, как быстрые нервные токи пробегают по шерсти Тии, которая разлеглась, вытянув лапы, перед обогревателем.

— Я думала, — ответила Римона, — что, может, завтра наконец починят паровой котел в прачечной. Нам пришлось нелегко в эти дни, пока он был поломан.

— И вправду, — заметил Ионатан, — давно пора.

— С другой стороны, — продолжала Римона, — и винить некого. Липа был болен. Да и твой отец все еще не выздоровел.

— Мой отец все время говорит, что мне уже надо постричься. Ты думаешь, что мне следует постричься?

—

Не обязательно. Но если хочешь — постригись.

— Я ни разу не болел за всю зиму. Если не считать этой моей аллергии, из-за которой иногда думают, что я плачу. «Да благословлитсяимя утирающего слезу нищего», — говорит Болонези, когда слезы вдруг заливают мне глаза… Римона, посмотри на меня!

— Зима эта еще не кончилась, Иони, а ты целыми днями крутишься между гаражом и слесарной мастерской без шапки и в порванных ботинках.

— Неправда. Только один ботинок порван, а не оба. Итальянец обещал мне подбить подметку. Да и вообще весь этот гараж не по мне.

— Но ведь когда-то ты так любил чинить машины…

— Ну и что, — взорвался Ионатан, — если когда-то любил, а теперь нет?! Что ты вообще хочешь мне все время сказать, но не говоришь, либо начинаешь, но останавливаешься на полуслове? Хватит! Довольно! Выскажи откровенно все, что у тебя на душе, и прекрати эти игры. Пожалуйста, говори. Я не стану тебя перебивать. Буду молчать, как собака, и терпеливо выслушаю каждое твое слово. Ну же, говори!

— Мне нечего сказать, — ответила Римона, — не раздражайся, Иони.

— Я? — произнес Ионатан устало. — Я не раздражаюсь. Я всего-навсего задал вопрос и хотел хоть раз за всю мою жизнь получить простой ответ. Вот и всё.

— Так спроси, — удивленно произнесла Римона. — Ты сердишься, что я тебе не отвечаю. Но ведь ты вообще ни о чем не спрашивал.

— Ладно. Значит, так. Сейчас ты мне скажешь, но только точно, о чем ты думала три года тому назад… три с половиной года назад… когда в субботу вечером ты вдруг решила, что мы женимся.

— Но ведь это произошло совсем не так, — сказала Римона мягко. — А кроме того, объясни мне, почему ты спрашиваешь?

— Спрашиваю, чтобы получить от тебя ответ.

— Но почему ты спрашиваешь об этом сейчас? Ведь ты никогда не спрашивал меня об этом.

— Потому что временами мне кажется… Ты начала что-то говорить?

— Нет. Я слушаю.

— Так не слушай — ты всю жизнь только и делаешь, что слушаешь, черт возьми! Тоже мне! Говори. Открой рот. Скажи мне… неужели ты не в состоянии дать простой ответ? На этот раз ты мне ответишь — почему ты вообще вышла за меня замуж? Чего ты от меня хочешь? О чем ты думала?

— Я могу ответить. — В голосе Римоны звучало изумление. — Отчего же… — начала она после короткого молчания, готовая улыбнуться.

Она сидела, утопая в своем кресле, обхватив всеми десятью пальцами чашку с заново налитым и давно остывшим кофе. Взгляд ее словно различал в пространстве комнаты, как льющаяся из радиоприемника музыка обретает некую доступную глазу форму.

— Я могу тебе сказать. Было это так. Когда мы с тобой решили пожениться, для каждого из нас все было впервые. Ты был у меня первым, и я была первой у тебя. Ты сказал мне, что мы будем первыми во все дни нашей жизни, ничему не станем учиться у других, а все сделаем сами: и наш дом, и нашу лужайку, и все остальное, словно мы первопроходцы и никто не открывал этого до нас. Мы будем будто мальчик и девочка в лесу, возьмемся крепко за руки, и ничто нас не испугает. Ты сказал мне, что я красивая. А еще сказал, что ты добрый и отныне не будешь стесняться быть добрым: когда ты был маленьким, то очень стеснялся того, что няни, воспитательницы, друзья, учителя — все называли тебя добрым мальчиком. Ты обещал, что возьмешь меня в путешествие по пустыне и научишь любить ее, и я в самом деле научилась. Ты обещал, что научишься у меня всегда сохранять спокойствие, любить классическую музыку, и особенно Баха. И ты тоже научился. Мы думали, что будем понимать друг друга, даже промолчав вместе весь день напролет и не произнеся за весь вечер ни единого слова. И считали, и ты и я, что будет лучше для нас и для твоих родителей, если станем мы жить вместе, а не каждый в своей комнате: ты — с Уди и Эйтаном Р., а я — с двумя другими девушками. Поженившись, мы станем жить вместе, и у нас не будет необходимости встречаться где-то вне дома, в самых невообразимых местах. К тому же лето было на исходе — помнишь, Иони? — надвигалась осень, а за ней зима, а зимой мы не могли бы встречаться в наших местах, потому-то мы и решили пожениться еще до того, как начнутся дожди… Не плачь, Иони, не надо грустить…

— Кто плачет? — рассердился Ионатан. — Это всего лишь моя чертова аллергия, от которой у меня воспалены глаза. И ведь тысячу раз говорил тебе, что у меня жжет глаза, и просил не ставить в вазы сосновые ветки!

— Прости, Иони. Но теперь зима, и у меня нет цветов.

— Тысячу раз говорил я тебе, чтобы ты прекратила по целым дням твердить мне «прости», «прости», словно официантка или горничная из какого-нибудь кинофильма. Вместо этого скажи мне: что же теперь?

— Теперь — что, Иони?

— Что осталось теперь, я тебя спрашиваю. Буду весьма благодарен, если ты не станешь возвращать мне мои же вопросы, а окажешь любезность, сделаешь над собой усилие и ответишь, когда тебя спрашивают.

— Ты ведь знаешь, что теперь, почему же ты спрашиваешь? Теперь ты и я уже несколько лет муж и жена. Почему ты спрашиваешь?

— Не знаю, почему я спрашиваю. Спрашиваю, и все тут. И хочу в конце концов услышать ответ. Что это? Ты намеренно пытаешься свести меня с ума, добиваешься, чтобы я вышел из себя? Ни разу за всю нашу жизнь так и не ответишь ни на один вопрос?! Всю жизнь будешь разговаривать со мной как с маленьким недоумком? Что же это такое?