Уготован покой...

Оз Амос

А в послеобеденное время, немного передохнув, мы все работали в своих палисадниках: вскапывали, пололи, подрезали, стригли газоны. В выпуске радионовостей вновь сообщалось о напряженной обстановке на северных границах, об угрозе войны, о террористах, просочившихся на нашу территорию, о решительном протесте и серьезном предупреждении, высказанных Леви Эшколом, главой правительства Израиля, послам четырех великих держав. А в промежутке между сводками новостей радио передавало для нас старые песни на иврите, те, что пели первые поселенцы, прибывшие в Эрец-Исраэль еще в начале века. И сердца наши сжимались…

Нормальная жизнь, без особых потрясений. Но в середине апреля скоропостижно скончался Сточник.

Однажды утром, возвращаясь с ночной дойки, зашел он, как был, прямо в сапогах, к Срулику в кабинет,

заполнив все пространство комнаты запахами коровника, и смущенно попросил своего друга, чтобы тот позволил ему немедленно послать телеграмму (или лучше, пусть сделает это Срулик от своего имени) в город Кирьят-Гат: ему бы хотелось, чтобы живущая там его единственная дочь немедленно, все бросив, с мужем и детьми, его внуками, прибыла в кибуц Гранот. Еще сегодня. Когда же Срулик поинтересовался, что за причина для такой радости, Сточник вдруг побледнел, словно его уличили во лжи, и оперся обеими руками о стол. Он что-то невнятно забормотал о каких-то «семейных делах, то есть частных, и даже не частных, а, можно сказать, сугубо личных». И Срулик был поражен безнадежностью, которая звучала в голосе друга. Давно миновало время, когда Сточник вскипал, спорил, бывал преувеличенно сентиментален, шумно выражал свои чувства, с пафосом осуждал некоторые явления, отстаивал свою правоту с пеной у рта и всегда готов был к ссоре. Шесть месяцев не разговаривал он со Сруликом — ни по хорошему, ни по плохому — из-за того, что Срулик доказал ему с энциклопедией в руках, что Дания не одна из стран Бенилюкса. Лишь спустя шесть месяцев он простил Срулика, правда, настаивал на том, что географический атлас Срулика — «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой». Промчавшиеся годы стерли с лица Сточника выражение бодрого пионера-первопроходца, этакого рубахи-парня, который со всеми запанибрата, и в конце концов стал он походить на измученного жизнью еврейского лавочника, из тех, кто просиживал дни напролет за хлипкой стойкой в какой-нибудь каморке, торгуя галантереей и прочим мелким товаром, а в промежутке между покупателями читал нараспев Талмуд. Всю свою жизнь был он неисправимым упрямцем, а сейчас стоял смущенный и растерянный, и какая-то печаль окутывала его.

Сточник отказался от стакана чая, он был весьма немногословен и явно не расположен затевать спор. И вдруг, стесняясь самого себя, он протянул руку. Сначала Срулик не понял, затем очень удивился, но тем не менее не противился и пожал протянутую ему руку. После этого Сточник повернулся и, не произнеся ни слова, с какой-то покорностью вышел, оставив после себя только запах коровника.

Срулик задумался. Все взвесил. И решил послать телеграмму в Кирьят-Гат, но сделать это после завтрака, когда он сможет поговорить с Рахелью, женой Сточника.

Но на сей раз он опоздал.

Сточник отправился к себе домой. На веранде снял он свои сапоги, сбросил рабочую одежду и пошел в душ. Рахель нашла его там, когда вернулась с работы, много часов спустя. Он сидел на полу, прислонившись спиной к выложенной кафелем стене, и казался погруженным в раздумье. Глаза его были открыты. Его добрые глаза. Тело его, жилистое, изнуренное каторжным трудом, уже начало синеть под струей воды, которая лилась и лилась на него все эти долгие часы. Покой и умиротворенность были на его лице, словно он долго плакал, а теперь пришло к нему великое облегчение. Срулик, друг его, произнес надгробное слово над открытой могилой. Сказал, что был умерший скромным человеком, хорошим товарищем, с которым было приятно общаться, но взгляды свои отстаивал яростно и от принципов своих не отступал никогда. До самого последнего дня, сказал Срулик, до самого смертного часа, работал он, выполняя свой долг. И умер так же, как и жил, скромно, с чистым сердцем. Мы будем помнить, каким нежным было это сердце, пока не придет и наш смертный час. Рахель Сточник и ее дочь плакали навзрыд. Крепкие парни Эйтан и Уди засыпали могилу. И Азария тоже схватил лопату, пытаясь помочь им. Еще минут пять постояли мы там, у выросшего могильного холмика, ждали чего-то, еще одной фразы, еще одного слова, какого-то еще не прозвучавшего комментария. Но после Срулика никто не произнес ни слова. Только ветер дул с моря. И густые кроны кладбищенских сосен отвечали ему шелестом, словно переговаривались с морем на

его языке.

Большую часть дня Иолек сидел в удобном кресле под смоковницей возле своей веранды. С тех пор как вернулся он из больницы, стал Иолек очень молчаливым. Смолкли громы, утих гнев, что, бывало, перехлестывал через край, и теперь сидел он так час за часом, покойно расслабившись, положив руки на подлокотники кресла. В молчании наслаждался очарованием весны, словно была она первой в его жизни. Рядом с ним, на маленькой скамеечке, стопка газет и журналов, открытая книга, лежащая обложкой вверх, и еще одна, а поверх всей этой груды — очки. Иолек ко всей этой литературе не прикасается. Только видения весны по-прежнему трогают его. И, возможно, еще острые запахи.

Если случается, что какой-нибудь мальчишка в бешеной погоне за мячом оказывается рядом с креслом Иолека, тот качает вверх-вниз головой — задумчиво, с глубокой серьезностью, словно обдумывая важную проблему, — и наконец твердо решает: «Мальчик».

Если Хава подходит к нему, поднося лекарство и стакан с водой, он все принимает из ее рук с полной покорностью и, осторожно взвешивая каждое свое слово, произносит: «Все уже в полном порядке». И добавляет на идиш с польским акцентом: «Шойн.Прекрасно».

Если приходит к нему на закате секретарь кибуца, чтобы посидеть рядом, поделиться проблемами и спросить совета, Иолек опять-таки объясняется с ним на смеси иврита и идиш, успокаивая: «Но, Срулик, ей-богу, все это очень просто». Или: «Все устроится. Не горит».

Не мечутся более громы и молнии, не звучит «меа кулпа», утих библейский гнев; день-деньской отдыхает Иолек в собственном палисаднике, под сенью смоковницы, наслаждаясь чудесами весны. Врачи говорят о стабильности его состояния. Больной выполняет все предписания, не причиняя медикам никакого беспокойства. Время от времени навещает его Римона, всегда принося с собой цветок олеандра или веточку мирта. Иолек медленно опускает на ее голову свою широкую, грубую ладонь и говорит: «Спасибо. Это красиво». Или неожиданно обращается к ней на идиш: «Доченька, ты воистину святая душа».

Однако глухота его усиливается: он уже почти ничего не слышит. Все, о чем рассказывает ему Срулик во время своих регулярных визитов, недоступно Иолеку и кажется ему сплошным бормотанием. Даже реактивные самолеты, которые с диким ревом разрывают раскинувшийся над нами небесный свод, не заставляют его поднять голову. Цветы, принесенные ему Римоной, по-видимому, останутся лежать у него на коленях весь день, до самого заката.

Посоветовавшись с Хавой, врачом и медсестрой, секретарь кибуца уже позаботился о том, чтобы для Иолека был заказан слуховой аппарат, самый совершенный. Есть надежда, что Иолек вновь услышит нас. А пока он отдыхает. Тия любит долгими часами лежать у его ног, погрузившись в дрему и не утруждая себя даже тем, чтобы отогнать назойливых мух.

Каждую субботу приезжает Амос, младший сын, получая по распоряжению свыше отпуск из армии. В один из таких приездов он привез в родительский дом стремянку, кисти, банку с краской и обновил кухоньку. Хава купила мужу в подарок маленький транзисторный радиоприемник. Азария, в свою очередь, привез полную одноколесную тачку бетона, и заделал трещины на дорожке, ведущей к дому, и починил лестницы, чтобы, не приведи Господь, Иолек не споткнулся при ходьбе. Субботними вечерами мы пили кофе и слушали передачу популярного спортивного радиокомментатора Александра Александрони. Однажды Амос взял из рук Азарии Гитлина его гитару и, к великому нашему удивлению, сумел извлечь из нее три простенькие мелодии. И когда же это он научился играть?

Случилось и маленькое чудо: как-то явился Болонези и принес в подарок одеяло, связанное им из голубой шерсти, — пусть Иолек прикроет колени, когда опустится вечерняя прохлада. Хава отдала Болонези две бутылки коньяка, одну полную и одну початую, поскольку после возвращения из больницы Иолек не прикасался к выпивке.

«Да будет благословен Он, утирающий слезы бедняков», — печально изрек Болонези. А затем с какой-то хитринкой, словно намеком выражая опасную идею, добавил, как всегда путая и перевирая слова: «Глубоки страдания сердца кипящего, как бурные воды, к морю стремящиеся».