Уготован покой...
Шрифт:
Джип удалялся. И сумерки поглотили его. Растаяло урчание мотора. Подул ветер с севера. На пустыню опустилась тьма. Наконец-то Ионатан был воистину один. И он услышал, как звенит тишина…
6
И была ночь. Над пустыней — с севера на юг — дул теплый ветер и нес с собой соленую пыль. Уже появились первые звезды, но отблески дневного света все еще цеплялись за вершины гор. Ноздри Ионатана дрогнули — их коснулся запах далекого дымка. Коснулся и растаял. Ионатан стоял, пригнувшись под тяжестью своей ноши, словно поджидая кого-то собиравшегося присоединиться к нему. Затем, помочившись всласть, он вздохнул полной грудью и радостно сказал самому себе, что вот уже прошло целых сорок пять часов, а он не выкурил ни одной сигареты. Он вставил магазин с патронами в свой «Калашников», подготовив его к бою. Два других магазина сунул поглубже в карманы брюк. Он с удовольствием осознал, что никогда за всю свою жизнь не был в таком одиночестве — ни одной живой души вокруг. Даже Эйн-Хуцуб, оставшийся за спиной, вдруг показался ему местом чересчур шумным и утомительным, местом, где пытались навязать ему обязанности, которые были ему совсем не по душе. Но теперь это все позади. Холмистый рельеф скрывал от него шоссе Сдом — Эйлат. Старый крикун
Не доносится ни звука. Ни шороха. Словно испытывая глубину безмолвия, произнес Ионатан своим низким голосом: «Тишина».
Легкий молочный туман стлался у его ног. Ветер стих. По шоссе, которое осталось у него за спиной, пронеслась машина. Шум мотора вывел Ионатана из задумчивости. Он вновь опробовал свой голос: «Двинулись!»
И едва прозвучало это слово, ноги его сами зашагали. Шаги его были так легки, что он почти не слышал их. Несмотря на всю тяжесть снаряжения и оружия, Ионатан словно бы скользил. Как будто ботинки парашютиста сами несли его. Склон был удобный, пологий. Постепенно Ионатана охватило чувство облегчения. Даже пот на лбу был ему приятен, как прикосновение прохладной ладони. Какая-то таинственная, мистическая нежность была присуща земле, по которой он ступал, будто шел он по ковру из мягкого пепла, оставшегося после пожара. Только тонкий запах дыма вновь возник в воздухе. То тут, то там наступал Ионатан на низкорослый кустарник. То тут, то там чернели валуны. Темнота этой ночи не была похожа ни на какую другую темноту, знакомую ему по прошлой жизни: небесные светила извлекали из пустынной земли некое внутреннее голубоватое туманное сияние. Словно околдованный, двигался Ионатан на восток, не отягощенный мыслями, не знающий тоски, в тумане легкого опьянения: крепкие мускулы несли его тело и, казалось, пели.
Чем я был все эти годы? Кто это зовет меня к себе? Я иду. Я иду. Немедля. Холодный и незыблемо спокойный. Не я ли собирался уехать в другую страну? В большой чужой город? Начать там новую жизнь? Работать и учиться? Управлять какими-то сложными приборами? Знакомится с чужими женщинами? Ну вот, теперь у меня есть свобода. Кому они нужны, сложные приборы и женщины? Ничего мне теперь не надо. У меня есть свобода и нет никаких проблем. Какое мне дело до того, что сейчас появятся здесь все эти бедуины? Пусть приходят. Я скошу их автоматной очередью, как траву: та-та-та. То, что Азария рассказывал про учителя математики, которому шальная пуля угодила в голову, — в действительности этого не было. И самого Азарии в действительности не было. И дома не было. И всех этих лет. И Михаль, и психованный старик — они тоже не всамделишные. Только сейчас воистину начинается моя жизнь. И взаправду существуют лишь звезды и темнота. Пустыня — она есть взаправду. И этот ветерок, что дует на меня слева. Подует, перестанет и снова подует. В этом вся моя правда: идти в одиночку сквозь ночь. Принадлежать этой тишине. Шагать в своем ритме, направляясь на восток. Азимут — на самую высокую вершину горной гряды, это, несомненно, Джабл-Харун. Вот и всё.
Старая песня зазвучала в его душе: «Чего еще ты попросишь, наша земля, чего мы дать не готовы?» На вопрос этот не находил Ионатан никакого ответа. А впрочем, и не пытался. Но поймал себя на том, что мурлычет мелодию, и постарался от нее избавиться. Он шел. Словно плыл по воздуху.
Полны наши житницы. Изобилие в наших домах. Но с этим покончено: нет у нас дома. Там, в ущельях, меж горами Эдома, бродят кочевники. Вот и я уже превратился в кочевника. А все, кроме этого, ошибка или шутка. Или ловушка. Мой отец. Моя жена. Армия. Цитрусовая плантация. Гараж. Как годы пролетели. Как же ждал я будто камень. Иехошафат, учитель, душа его стремилась не туда, с чего это вдруг он сидел на балконе и ждал, пока схватит пулю в голову? Почему не встал и не ушел? Вот и я для них уже мертв, но, по мне, жив-живехонек. Никто и никогда не скажет мне, что делать. Любой, кто приблизится, получит автоматную очередь. Я появился на свет мертвым. Как девочка, которая родилась у Римоны год назад. Я даже не спросил, что этот гинеколог из Хайфы, этот уроженец Сирии, сделал с тельцем девочки. Что делают с детьми, родившимися без признаков жизни? Возможно, собирают их всех в городе призраков, затерянном в горах? Возможно, существуют убежища для таких детей, храмы, дворцы. Дома, высеченные в скалах? Глубоко-глубоко, в непроглядной тьме, как это написано в той брошюре про Петру? И Эфрат, девочка Римоны, там. Дочь? Та, что была у меня? Моя дочь? Я — ее отец? Боже милостивый, что за слово — «отец». Я отец. Как смогу я узнать девочку, которую никогда не видел? Да еще в такой тьме? Среди множества других детей. Я стану громко звать ее: «Эфрат!» А она придет? Обнимет меня за шею? Как делал я, когда был совсем маленьким и все говорили про меня: «Какой он добрый»…
Какая-то соленая влага вдруг коснулась его губ. Он утер лоб ладонью и, не останавливаясь, ослабил лямку рюкзака.
Римона, бывало, клала мою руку на свой живот, чтобы я мог почувствовать, как ребенок двигается, и смотрела на меня так, словно именно это должно все во мне изменить. Я? Отец? Отец Эфрат? И отец того ребенка, другого, от которого она избавилась с помощью аборта? Безумие.
Каким-то мистическим образом вообразил он, что чувствует шевеление ребенка в своем собственном животе. И чуть было не рассмеялся в темноте. Но именно в это мгновение подошвы его ботинок стали издавать необычный скрип: он ступил на мелкий щебень. Разве это не дно ущелья? Спустя какое-то время земля вновь замолкла и ноги его опять ощутили молчаливое прикосновение песка. Ионатан глубоко вдыхал одиночество, безмолвие ночных пустынных пространств. Он поднял глаза, взглянул на линию горного хребта и увидел неясное сияние. Это уже огни города? Вчера ночь была лунной. Сейчас по ту сторону гор луна вновь готовится взойти на небосклон. А пока что долетают до нас отблески ее сияния. Словно прямо с небес спустилось облако звездной пыли, приземлилось там, далеко на востоке, за горными хребтами земли Эдомской, и здесь, где нет ни одной живой души, оно, поднимаясь из-за мертвых гор, разливает над всей ширью безлюдной равнины свое наводящее ужас свечение.
Еще немного — и взойдет луна. Ущелье, что миновал я несколько минут назад, а может, около часа — я не обратил внимания, — это ущелье наверняка Нахал-Арава. Стало быть, граница позади. Теперь я уже за границей. Кончено. Это Королевство Иордания. Территория свирепых кочевников. И надо быть начеку. Я мог бы взять с собой Тию, пусть бы шла со мной всю дорогу. Однако нет: она уже не моя… Как же так случилось, что о ней я ни разу не горевал? Как это я ничего не почувствовал? Почему всякий раз, когда Римона, бывало, пыталась заговорить о ней, я тут же обрывал ее и кричал, чтобы она это прекратила? Она была моей малышкой. Как же я забыл, что есть у меня дочь? Как же я забыл? Я хотел забыть, что за два года до Эфрат Римона была беременна. Я этого не хотел. «Брось, нам еще рано заводить детей, — заявил я ей сердито. — Мы вдвоем, и нам хорошо. Я не обязан обеспечивать отцу продолжение династии. Я не желаю, чтобы родители вмешивались, лезли нам в душу. Брось, обойдемся без детей…» Однажды утром она отправилась в Хайфу. Вернулась опустошенной. Бледной. Я купил ей в подарок пластинку. У нее не было ненависти ко мне. Наоборот… Пять дней подряд, тысячу раз слушала она пластинку, которую я ей купил. Из-за этого аборта Эфрат родилась у нас мертвой. Так объяснил тот «сириец», врач-гинеколог, и порекомендовал временно воздержаться от новых попыток, потому что из-за этой девочки Римона сама чудом выжила. Двух своих детей я погубил собственными руками. А Римону свел с ума. Ее «чары Чада» — это с тех пор… Что это было? Шакал? Лиса? Ничего… Звезды и тишина. Я должен попить немного воды. Хоть и не испытываю жажды. Вот в такое время мы бы уже уложили Эфрат спать… Одеть ее в пижамку со слониками. Спеть ей колыбельную. Рассказать ей сказку, подражая голосам зверей. Это я делаю хорошо. Вот послушайте: это лиса. А это гиена. Умерла дочечка моя Эфрат. Отец ее, сумасшедший, взял и убил ее. Как и мой отец — меня. Мы могли бы сейчас дать ей бутылочку с теплым молоком. С сахаром или с медом. Положить ей под зимнее одеяло медвежонка или жирафа. Вот так делает медведь: «Бу-у-у!» Но ты не бойся, Эфрат. Папа ляжет на циновке рядом с твоей кроваткой. Дай мне ручку. Усни. Мама тебя укроет… А потом мы с Римоной могли бы посидеть в соседней комнате, тихо и спокойно, я — с вечерней газетой, Римона — со своей вышивкой или с книгой. Быть может, она бы для нас пела, потому что до того, как Эфрат умерла, Римона иногда пела. Я бы мог играть в шахматы с Заро. Мы бы выпили чашечку кофе. Римона могла бы выгладить голубую юбочку для Эфрат, вместо того чтобы погружаться в черные чары Чада. И, едва услышав первое, легкое всхлипывание, мы все трое бросились бы менять пеленки. Укрыть. Сменить бутылочку с молоком. Зачем же вздумалось мне убивать свою дочь? И своих родителей? Пусть были бы дедушкой и бабушкой, вместо того чтобы сходить с ума. И Римону, тело которой со времени убийства превратилось в труп? Зачем же я всех убил? И шагаю себе здесь, продолжая убивать. Какие у меня претензии? Чего я хотел, но не получил? Кто же тот, кого я ненавижу? Кто же тот, кого я ищу здесь? Сумасшедший. Полный псих. Старик из Эйн-Хуцуба назвал меня несчастным. Несчастная — это моя мама. Несчастный — это мой отец. Я отнял у них Эфрат, а до этого — еще одного младенца, а теперь — их сына. И этот Заро — несчастный. А как раз я уже в полном порядке, иду себе, бодрый и радостный, — прямо ко всем чертям. Пусть Заро сделает ей ребенка? Пусть умрет отец? Мне все безразлично. Я уже ничего не хочу. Ночная бабочка летит прямо в огонь. Чего же жаждал я осенними дождливыми ночами, когда хотелось мне встать и уйти? Тепла? Жизни? Любви? Это значит, что боль и гнев не отделимы от сильного наслаждения? Этого мне недоставало? Убивать? Быть убитым? Уничтожать? Нет, он уже не несчастен. Наоборот. Он идет, и ему хорошо. Идет, чтобы принести Эфрат. Всю жизнь его называли добрым, а он злой. Но хватит. Довольно. Отныне он один, и никто не скажет ему, что есть добро, а что — зло. Здесь склон поднимается вверх. По-видимому, пески кончились и теперь начинаются скалы. Остановиться. Вслушаться. Возможно, эти убийцы залегли здесь в засаде. Одна очередь — и порядок. Ничего не слышно…
Ионатан остановился. Снова утер лицо ладонью. Потрогал щетину на щеках. Наполовину опорожнил свою флягу. Сосредоточенно и напряженно вслушался. Жара давно кончилась. Повеяло ночной прохладой. Вокруг не было слышно ни звука. Молчание пустыни. Легкий ветер с севера. Тень гор. Звезды. И тьма. Но среди звезд, словно молния, вдруг возникло какое-то безмолвное движение: одна из звезд сорвалась с места. Прочертила сверкающую линию почти до края небосвода и растаяла где-то на юге. А все остальные продолжали сиять холодным светом.
Ионатан переложил свою ношу с одного плеча на другое, а автомат — из правой руки в левую. И, доверившись чутью, решил, что надо взять немного севернее. Вопрос: является ли ближайший холм справа тем, что отмечен на карте как Джабл-Бутайяр, или это уже Джабл-а-Тейбе? Еще немного — и взойдет луна. Но что это за шорох? Черная тень промелькнула и исчезла. Ночная птица? Или просто померещилось? Кругом холодное, глубокое безмолвие. Лишь мое тяжелое дыхание? Или еще кто-то дышит тут, у меня за спиной? Кто-то затаился и наблюдает за мной.Быстро, с легким лязгом взвел он свой автомат. Какое-то время выжидал, застыв, словно камень. Песчинка не сдвинулась с места. Сердце бешено колотилось. И все-таки он поставил автомат на предохранитель и приказал себе продолжать идти. Вновь тенью возвышалась вдалеке гора Джабл-Харун.
Нет проблем. Это мой маршрут. Я уже на трассе Вади-Муса. Ничего не боюсь, потому что мне все безразлично. Я не устал, не голоден, не испытываю жажды. Папа Эфрат — герой. И эта ночь только начинается.
Который сейчас час? Часы мне не помогут. Однако, судя по звездам, еще рано. Но что это шевельнулось там, напротив? Кто это светит фонарем в мою сторону? Прожектор вражеской погранзаставы? Факел бедуинов? Я уже нарвался на них. И делу конец? Конец моей истории?
Свет был мягким, окутывающим, это был свет иных миров. Будто дрожь ужаса сотрясла поверхность горы. Красная, гигантская, раскаленная луна вырвалась из-за вершин Эдомских гор. По мановению невидимой руки весь мир преобразился. По темным склонам заскользили светлые лунные гонцы. На равнине затрепетало бледное сияние. Мертвое серебро бесшумно разливалось по мертвой земле. Проявились линии холмов. Там и сям чернели скалы на дне ущелья, вздымались темные скопления кустов, казалось замышлявшие недоброе. Напрасно Ионатан убыстрял шаг, стремясь уйти как можно дальше: как бы стремительно ни двигался он, повсюду настигала его собственная мечущаяся тень, и ее обманные движения леденили кровь.