Уготован покой...
Шрифт:
Уже за порогом я обратился к врачу:
— Вы найдете нас в канцелярии кибуца. А позже — у меня дома.
После того как я разыскал Эйтана и послал его дежурить возле грузовичка, стоящего рядом с домом Иолека, Хава с нежностью спросила:
— Ты сердишься на меня, Срулик?
— Не сержусь. Но очень обеспокоен.
— Но теперь со мной будет все в порядке.
— Иди в мою комнату и отдохни. Потом я пришлю врача, чтобы он дал тебе что-нибудь успокаивающее.
— Нет необходимости. Со мной уже все в порядке.
— Не спорь.
— Срулик, где же он, Иони?
— Не знаю. Но у Троцкого его нет. Покамест. Вообще вся эта история кажется мне слегка неправдоподобной
— А если он прибудет туда?
— Если прибудет, я позабочусь, чтобы Троцкий понял, что обязан немедленно известить нас. Никаких фокусов и уверток мы не потерпим. Я этим занимаюсь. А теперь прощай. Ступай в мою комнату. Я приду, как только освобожусь.
— Ты целый день ничего не ел. Ведь и ты не очень здоров.
— Все в порядке, — бросил я и направился в канцелярию.
Уди Шнеур ждал меня с сообщением, показавшимся мне весьма важным. Несмотря на то что Азария устроил небольшой скандал, Уди побывал, как я велел ему, в квартире Римоны, обыскал все шкафы и нашел папку с картами. Выяснилось, что не хватает там всех тех карт, что относятся к пустыне Негев, к так называемому Негевскому треугольнику, от Содома и Рафияха до Эйлата на берегу Красного моря. Итак, я поручил Уди разыскать по телефону офицера, которого называют Чупка, и сообщить ему эти сведения, даже если придется провести у телефона всю ночь. Это очень срочно.
Я же, воспользовавшись телефоном в медпункте, дозвонился до частной квартиры главы правительства. Передал его секретарю телефоны и адреса с визитной карточки Зеевальда и точный адрес офиса Троцкого в Майами. В ответ на его вопросы я мог лишь сообщить, что у нас возникли определенные опасения в связи с Майами и мы здесь, в кибуце, будем очень благодарны, если соответствующие службы смогут пристально проследить за развитием событий. Об ухудшении состояния Иолека я решил не рассказывать, потому что помнил: Эшкол сегодня вечером инспектирует северную границу; и самым важным мне представлялось, чтобы он был полностью сосредоточен на этой задаче. Но я просил его личного секретаря проследить за тем, чтобы было выполнено данное главой правительства обещание и Амоса, младшего сына Иолека Лифшица, отпустили из армии, хотя бы на несколько дней.
Когда я вернулся в канцелярию кибуца, то застал там Азарию Гитлина, который дожидался меня. Ему бы хотелось, с моего позволения, выяснить принципиальный вопрос: вправе ли Уди Шнеур врываться в частное жилище, где пребывает он, Азария? Рыться в шкафах? Обзывать его и Римону всякими грубыми словами? И, между прочим, он, Азария, желает обратиться, вернее, не обратиться, а подать прошение: он хочет, чтобы его зачислили кандидатом в члены кибуца. Он уже покончил с сомнениями и принял окончательное решение: именно здесь его дом. Навсегда. Он женится на Римоне и всего себя отдаст служению обществу. Не делая различий меж человеком и червем, судьба коснется их своим перстом. Он завершил свои скитания, и отныне у него будет дом. Он хочет, чтобы я знал: ему очень дорог весь кибуц, даже Уди, а меня лично он просто любит.
Я прервал его излияния. Сказал, что занят. И пусть он мне не докучает. Пусть придет в другой раз.
Откуда только взялась эта столь чуждая мне решительность?
И в самом деле, за весь день у меня и маковой росинки во рту не было, если не считать аспирина, запитого чаем. Но голова оставалась ясной. Мне хорошо.
Этой страничке я доверю свою исповедь. Во мне ширится неведомое прежде ощущение физической радости. Мне приятно и легко ходить пешком. Решения вызревают сами по себе, без мук и сомнений. Даже разговоры я могу вести без труда. Ведь я секретарь кибуца. Первый день в этой должности был сложным, весьма нелегким, но сейчас, в полночь, когда я сижу и записываю по порядку главные события дня, я не вижу ни одной ошибки. Все, что я сегодня сделал, как мне кажется, сделано наилучшим образом.
Ну вот полночь уже миновала. За окном шепчет ветер. Включен обогреватель. На пижаму я надел свитер, связанный Болонези. А поверх всего — еще и плотный халат.
И где же теперь Ионатан? Наверно, блуждает по дорогам. Либо спит в спальном мешке где-нибудь на захолустной заправочной станции. Никакого несчастья не произошло. В ближайшие дни мы получим от него весточку, а может, он даже вернется домой. Если он не вернется по своей воле, я разыщу его. От Негевского треугольника до Майами, во Флориде, все сильнее натягиваются сети, раскинутые мной сегодня. Я его найду. Я позабочусь о нем. Проявив терпение и разум. И об Азарии я позабочусь.
На моей кровати в соседней комнате спит Хава. Два часа тому назад я попросил врача сделать ей успокаивающий укол, и она заснула как младенец. Меня дожидается матрац на полу в этой комнате. Но спать мне не хочется. Я поставил на проигрыватель пластинку, и в комнате негромко — чтобы не помешать Хаве — звучит «Адажио» Альбинони. Великолепно. Весь кибуц уже погрузился в сон. Только на склоне холма, ближе к забору, я заметил одно освещенное окно. Кто же еще тут бодрствует кроме меня? Судя по направлению, похоже, это окно Болонези в самом отдаленном бараке. Наверно, он сидит себе там, как и я, и бормочет какие-то заклинания, ворожит, роняя междометия.
Когда музыка отзвучит, я надену пальто, закутаюсь в шарф, покрою голову кепкой и обойду весь кибуц. Проверю, что слышно у Иолека. Загляну в канцелярию. Скажу «спокойной ночи» Болонези, который очень удивится. Ибо спать мне совсем не хочется. Главный принцип, которым я руководствуюсь (и об этом я уже неоднократно писал в этой тетради) таков: в мире предостаточно страданий и боли, и нельзя множить их. При любой возможности пытайтесь принести облегчение и утешение. Добряк Сточник называет меня сельским пастором. Ну да ладно. Отныне пастор уже стал епископом. И вовсе не намерен мириться с тем, что люди готовы причинять друг другу страдания. Самая главная трудность, в конечном счете, состоит в том, чтобы отличить истинное добро от того, что только на первый взгляд кажется добром. Ибо легко отличить добро от зла. Но среди сил, действующих в нашей жизни, есть такие, что предпочитают маскироваться. И надо быть бдительными и глядеть в оба.
«Существуют в животном мире такие явления — и отдельные виды птиц служат тому отличным примером, — когда инстинкт странствий становится опасным, разрушительным воплощением самого инстинкта жизни, инстинкта самосохранения, словно инстинкт жизни раскалывается на две составляющие, несущие в себе смертельную опасность одна для другой» (Дональд Гриффин, которого я уже цитировал выше). Да будет так!
Еще немного — и сторож пойдет будить Сточника, который должен отправиться на ночную дойку. Годы стерли с лица Сточника бодрое выражение первопроходца-поселенца, у которого все кругом друзья-товарищи. С годами он стал похож на изможденного еврея-лавочника, одного из тех, что в темной бакалейной лавочке в перерывах между покупателями усаживаются по ту сторону хлипкого прилавка и углубляются в изучение Талмуда. Сточник наотрез отказывается возглавить бухгалтерию, заняв мое место теперь, когда избрали меня секретарем кибуца. Он упорствует, продолжая каждую ночь доить коров. Великим упрямцем был он всю свою жизнь, но теперь в глазах его светятся наивность и печаль.