Угроза вторжения
Шрифт:
Снайпер положил одну пулю Гоге в грудь, вторую — в голову. Была возможность всадить и еще одну, но он удержался. Заказчик потребовал работать «под скорпиона» — парным выстрелом. Риск возрастал вдвое, но и вдвое была увеличена цена.
Через мгновение после выстрелов охранники сбились в кучу и как муравьи, облепившие личинку, боком двинулись к взревевшей движком машине.
Снайпер схватил коробочку пульта, до отказа нажал единственную кнопку. В дальнем углу двора раздался трескучий взрыв, эхо исказило звук, показалось, что кто-то неумело бьет из автомата. Охрана, как и рассчитывал снайпер, не выдержала, гулко
Снайпер вскочил, размахнулся и разбил в щепки приклад винтовки. У него было ровно пять секунд, чтобы добежать до вентиляционной трубы. Потом длинным рывком до края крыши — и вниз. Эти два простреливаемых и просматриваемых со всех точек участка он перекрыл, использовав шумовую гранату. Те, внизу, орущие на своем гортанном языке, невольно настроены на отражение налета вооруженной группы, им сейчас не до одиночки, петляющего по скользкой от мороси крыше.
Он тысячи раз, вытянувшись на полу квартиры и закрыв глаза, проигрывал всю акцию, от начала до конца, от выхода на выстрел до отхода. Сознание незаметно вплетало в расслабленные мышцы команды, мышцы чуть заметно вздрагивали, реагируя на образы, рисуемые воображением. Движение вошло в тело задолго до того, как стало реальностью. И теперь тело жило само по себе, нужно было только не мешать ему, не думать, действовать, не рассуждая.
Гога открыл глаза. Тут же слабый свет закрыло что-то темное. Он напряг зрение и еле разглядел черты незнакомого лица. Хотел рукой отстранить человека, видеть свет, яркий дневной свет, а не эту белесую муть…
…Он был молодым и сильным. Шли последние отборочные соревнования перед первенством Союза, а дальше — Олимпиада, и если удастся выйти в финал, будущее он себе обеспечил, страна тогда еще не научилась забывать и предавать своих героев. Противник выпал неудачный, кряжистый и туповатый парень, явно из рода деревенских силачей: ни гибкости, ни техники, одна дурная сила. Гога мотал его по ковру, но тугая масса мышц не поддавалась на бросок. Гога стервенел, чувствуя, что упускает победу, его предупреждали: для включения в сборную она должна быть красивой, чистой. Наконец ему удалось прижать горячее потное тело к себе, завести руки противнику за спину. Гога гортанно выкрикнул, отрывая того от ковра и взваливая на грудь. До коронного броска прогибом осталось одно мгновение. В рывок Гога вложил все: злость, жажду победы и жажду того сытого и безоблачного будущего, что отнимала у него эта тупая деревенщина. Но нога скользнула по пятну пота на ковре, Гога потерял равновесие и рухнул спиной на ковер. Противник грохнулся всей массой ему на грудь, выбив из легких весь воздух. Показалось, что паровой молот размозжил ребра, от боли стало темно в глазах.
В себя он пришел только в раздевалке. Нос раздирала едкая вонь. Он поморщился и открыл глаза. Звуки нахлынули разом со всех сторон, говорили громко, не обращая внимание на очнувшегося Гогу. «Сломал ребро… Чуть-чуть не проткнуло сердце… Можно списывать… На ковер ему больше нельзя», — услышал он.
Он прислушался к себе. Эти, громогласные, были правы. Грудь заливало огнем. Но не ребро в нем сломалось — что-то другое. Там, под плавящимся в жаре сердцем, залегла холодная льдинка. Гога понял — это смерть. Отметина на всю жизнь. Жить с нею можно, забыть о ней — нельзя. Можно выходить на ковер, не позволяя себе думать о поражении, это очень просто. А как не дать себе думать о смерти, когда она здесь, под сердцем. Навсегда.
Гога
«Лежи, Гога! Не вздумай встать. Пошевелишься — смерть!» — произнес незнакомый голос…
…Гога почувствовал, как чья-то ладонь легла ему на горячий лоб.
— Помоги встать, — прошептал он, пытаясь разглядеть наклонившееся над ним лицо.
— Лежи, Гога! Не вздумай встать. Пошевелишься — смерть! — произнес незнакомый голос…
Машину подбросило на ухабе, тело отозвалось жгучей болью, льдинка под сердцем хрустнула. И обрушилась темнота. Теперь уже навсегда.
Снайпер знал — раньше чем через три минуты его искать не начнут. Личная, охрана надрессирована моментально покидать место нападения, увозя клиента, живого или мертвого. А боевиков, дежуривших в клубе, нужно еще выгнать на улицу, сориентировать и поставить на след. Но уйти тихо не получилось. Едва ноги коснулись земли, он услышал за спиной крик:
«Вон он!»
«Вляпался!» — Его предупреждали, что все без исключения ларьки вокруг клуба, как и везде, где регулярно бывал Гога, превращены в «посты наблюдения». О любой подозрительной активности немедленно становилось известно службе безопасности. Но это была профилактика. Если ожидали прибытия Гоги, на улицу выгоняли парные наряды с рацией.
«Кто знал, что они так быстро сориентируются. И кто знал, что „топтуны“ окажутся именно здесь, именно в этот момент. Спокойно, играем „мокрый вариант“. Только тихо!» — Он беззвучно опустил сумку на землю, достал пистолет, снял с предохранителя.
Они были уже совсем близко. Снайпер отчетливо видел их силуэты через щель между мусорными баками. Прижался спиной к стене и медленно поднял ствол пистолета. Затаил дыхание. Пистолет с глушителем — не винтовка, надо подпустить цель на минимальное расстояние.
— Померещилось, — сказал один.
— Бля буду, видел, — только успел ответить второй — и, взмахнув руками, опрокинулся на спину.
— Ты че? — удивился первый — и, как подкошенный, рухнул рядом.
Снайпер выбрался из-за баков, осмотрел пустой дворик. Никого.
Он быстро снял куртку, вывернул наизнанку. Теперь из пятнисто-серой она стала черной, с цветными шевронами на рукавах. Из кармана достал кепку, парик был пришит прямо к подкладке. Свои волосы всегда стриг коротко именно для таких приемов. Теперь на воротник куртки падали жесткие светлые локоны.
Через минуту, никем не замеченный, он вышел на оживленную улицу, ведущую к метро. В ярких пятнах света, бьющего из ларьков, топтались группки безликих горожан. Из ларьков на все лады неслись песни о тяжелой воровской доле.
Глава пятьдесят четвертая. Повод к войне
Случайности исключены
Неизвестно, на какие рычаги надавил Куратор, но Белова ко всеобщему удивлению оставили в покое. Конечно, покой был временный и относительный. Начальство затаилось, ожидая повода для теперь уже последнего разбирательства. А чтобы служба не казалась медом, применили классическую экзекуцию — приказали подготовиться к проверке секретного делопроизводства. Третий день весь личный состав отдела, как школьники, оставленные после уроков, изощрялся в чистописании. Писанину ненавидели все, а составляла она больше половины трудозатрат опера.