Угрюм-река

Шишков Вячеслав Яковлевич

Прохор смутился.

— Но поймите, госпожа графиня, — с отчаянием произнес он, — у меня действительно невеста здесь… Я бы с полным удовольствием… И вот, например, халат.., для Якова Назарыча… — Он потряс свертком, покраснел весь: ведь перед ним не тунгуска в тайге, перед ним — графиня, сама графиня Замойская… Вот идиот, дурак!..

— Халат? Якову Назарычу? Как это очаровательно! — потряхивая головой, хохотала она.

Прохор взглянул на ее перламутровые зубы, на ее пунцовый рот.

— Я, госпожа графиня, согласен, — сказал он басом и мужественно кашлянул.

— Шалун,

ах, какой шалун! — крутилась, колыхалась, таяла графиня. И сам он крутился, извивался, таял. «А что за беда, — решительно подумал он, — черт с ней!» И про кого это подумалось: «черт с ней», — про графиню ли, про Нину ли, или про Анфису, может — Прохора не интересовало. «Черт сней».

Долго, до третьего часу ночи, щелкал на счетах, выхеривал и вносил в книгу Яков Назарыч, и до третьего часу ночи сидела с ним Нина. «Что ж это с Прохором?» Синим и красным отмечала она в книжках о нижегородской старине, рассматривала план города, ярмарки, и вот — в ее глазах зарябило.

— Папочка, я лягу спать.

— Где же это мыкается Прохор-то наш? Яков Назарыч потел, кряхтел, пил московский квас — на деле он трезв и строг: ни капли водки. Ах, паршивый оболтус, где же он?

Окна открыты, чуть колыхались занавески, их потряхивал налетавший с Волги ветерок. Было темно на улицах и тихо, только нет-нет да и засвистит городаш, заорет пьяный, а вот гуляки идут с песней, и словно бы — голос Прохора. Яков

Назарыч нырнул под занавеску и воткнулся головой во тьму. Гуляки нескладно, как-то слюняво хлюпая горлом, пели в два голоса, а третий только подрявкивал и ухал:

Нас на бабу пр-роменял!..

Над-дну ночь с ней пр-р-равазил-си, сам на у-у-у…

— Это что за безобразие! Напился и проходи! — строго раздалось внизу.

— Мы не будем, господин городовой, папаша!.. Это Мишка все… Мишка, молчи, черт! А то — под шары… — Мишка взревел дурью:

— Сам на у-у-у-у-у…

Резко на всю тьму задребезжала горошинка в свистке, дробный топот гулящих ног враз взорвался и, смолкая, исчез вдали. Яков Назарыч закрыл окно:

— Нет, не он.

От другого окна стрельнула за ширму — в одной рубашке, босая — Нина.

Прохор явился солнечным утром без покупок. Его чуб свисал на хмурый лоб, глаза и губы были обворованы, неспокойны, жалки.

— А, Прошенька… Где, соколик, побывал? — язвительно-ласково запел Яков Назарыч, умываясь. Он послюнил указательный перст, ткнул им в солонку на столе и принялся тереть солью без того белые зубы.

— А я, можете себе представить, такой неожиданный случай… — начал Прохор подавленно, — встретил вчера товарища по школе…

— Так, так, так… — подмигнул ему Яков Назарыч, наигрывая пальцем на зубах. — Товарища? Хе-хе-хе…

— Ну, зазвал меня к себе, пообедали, поужинали, — вытягивал из себя Прохор и краснел. — А тут дождик пошел. Я и остался ночевать.

— Дождик?! — в два голоса — отец и дочь — спросили и с хохотом и с грустью. — Это у тебя, может, дождь, в нашей губернии не было…. Так, так, так…

«Этакий

я подлец, этакий негодяй! Зачем я так вру?..» — с брезгливостью подумал Прохор, опускаясь на стул.

Из-за ширмы вышла Нина. Яков Назарыч прополаскивал рот: задрав вверх бороду, захлебывался, булькал, словно утопающий.

— Ниночка, — Прохор подошел к ней, опустил голову. — Доброе утро, Ниночка! — И прошептал; — Я негодяй… Негодяй!..

— Здравствуй, Прохор, — проговорила она, вопросительно подымая на него большие серые глаза. — Кто ж это, твой товарищ? Познакомь меня… — и, таясь от отца, прошептала:

— В чем дело?

Но Яков Назарыч, кой-как перекрестившись, усаживался за стол. Самовар давно пофыркивал паром. Чай пили молча.

— Иди-ка, Нинка, снеси телеграмму поскорей… Вот, — сказал отец.

Когда она ушла, Прохор сделал беспокойное, озабоченное лицо.

— Яков Назарыч, — он взглянул на крупный нос старика, отвел глаза, опять взглянул. — У меня украли в трамвае двадцать пять тысяч.

— С чем вас и поздравляю, — громко сморкнулся в платок Яков Назарыч.

— Одолжите мне, пожалуйста, денег.

— Сколько же?

— Да немного… Тысяч пять…

Яков Назарыч вновь высморкался и, размахнувшись, хлестнул платком по севшей на стол осе. Потом достал бумажник и бросил к носу Прохора сторублевку.

— Что это, — насмешка, Яков Назарыч? — раздражаясь, сказал Прохор; брови его сдвинулись. — Наконец у вас мой товар… Я свои прошу…

— Эта песенка долгая, когда еще продадим, — ответил тот и поднялся, круглый, как надутый шар.

— Значит, вы не верите Прохору Громову? — поднялся и Прохор, большой, но обескураженный.

— Прохору Громову мы верим, — спокойно сказал Яков Назарыч, — а Прошке — нет.

Тебе следует, сукину сыну, штаны спустить да куда надо всыпать: вот так, вот так, вот этак!.. — Улыбаясь одними красными щеками, — глаза были злые, — он взмахивал правой рукой, крутился. — Вот так, вот так! — летели слюни. Потом схватил шляпу и в одной жилетке выскочил вон, но тотчас же вернулся за пиджаком, надевал его на ходу, злясь и фыркая.

— Вот черт! — выругался Прохор и подошел к трюмо. Изжелта-бледное лицо, ввалившиеся одичалые глаза. Очень болела голова, тошнило, дрожали ноги. Чем же она отравила его, эта высокопоставленная дама, графиня Замойская, пышная блондинка? Ха! Графиня Замойская! Утопить бы ее, стерву, в вонючей луже. «Ниночка, Ниночка, какой грязный и подлый я!» Он лег на диван и ничего не мог выжать из памяти. Кружились и подпрыгивали красные апельсины, электрические лампочки, цветы, он помнит — выпивал, пил, жрал; помнит: плясали, вертелись морды, плечи, бедра, кто-то из всех сил барабанил по клавишам рояля или, быть может, ему по голове, шумело, хрюкало, грохотало! — то смолкнет, то нахлынет, — все покрывалось туманом, и в тумане, в облаке — она, соблазнительная и легкая, как облако: милый, милый! — и вот в облаке плывут куда-то. Комната, кружева, волна волос, одуряющие духи, — милый, милый, пей! — два-три глотка, вздох, молния — и все пропало.