Угрюм-река
Шрифт:
— Пра-авей!..
Навстречу шикарный лихач. В экипаже — шляпа на ухо — Яков Назарыч. Он молодецки подбоченился левой рукой, а правой обнимал красотку, нежно привалившись к ней плечом, как медведь к сосне. — Ах! — Прохор быстро отвернулся. Яков Назарыч выхватил у красотки зонтик и моментально прикрылся им.
— Эге!.. — протянул Прохор. — Графиня Замойская, никак?.. — И хихикнул.
— А ведь, кажись, узнал, дьяволенок, — промямлил Яков Назарыч и, вручая зонт, вновь прильнул к красотке.
— Господи
Номер сибиряков был большой, трехоконный. За перегородкой помещался Прохор. Беседовали втроем: Андрей Андреевич забежал проститься: он завтра — на Урал. В душе Нины что-то двоилось, и сама не знает что: ее думы, как странник на распутье двух дорог. Потянет одну ниточку, потянет другую. Ниточка к сердцу инженера — золотая струнка, певучая и тонкая. Ниточка к сердцу Прохора — канат.
А те двое говорят, говорят. О чем? И к чему эти разговоры, когда, при разлуке, надо грустно, торжественно молчать?
— Итак, еще раз повторяю, ваш пароход будет готов к весне. В разобранном виде доставите его до Сибирского бассейна, там соберете и — прямо на Угрюм-реку. Ну-с, — Андрей Андреевич взял фуражку и подошел к поднявшейся Нине.
— Нина Яковлевна! Вы столько доставили мне чудесных минут, что… Позвольте поцеловать ваши ручки…
— До свиданья, до свиданья… Мы так все привыкли к вам, Андрей Андреевич… Тоскливо будет без вас. Оставайтесь!
Он развел руками, сокрушенно потряс головой, вздохнул.
— Долг.., дела, — и быстро повернулся к Прохору. — А с вами мы еще поработаем!
— Значит, решено. Ко мне.
Прохор пошел проводить его, Нина приникла к окну. Пробелел и скрылся во тьме инженер Протасов. Надолго ли? Может — навсегда.
Нина сидела грустная, в глубоком кресле, в полутемном углу. И костюм у нее темный. Серыми, немигающими глазами сосредоточенно всматривалась в будущее, ничего не видела в нем, ничего не могла понять.
Прохор крупно, твердо ходил от стены к стене, покручивая бородку; он то хмурил брови, то улыбался. Он видел будущее ясно, четко. Еще не заглохли в его ушах речи Протасова, и жажда деятельности напряглась в нем, как пружина. Только бы для начала побольше денег, и тогда сразу Прохор размахнется на всю округу. Отец вряд ли много даст: сам не дурак пожить. Но, во всяком разе, Прохор Анфису турнет: дудки, Анфиса Петровна, наживай сама! Дудки-с!
— Как долго нет Якова Назарыча. Почему это?.. Нина не ответила. Может быть, не слыхала этого вопроса.
Крепкие Прохора шаги как молот в наковальню в молчаливое Нинино раздумье: Андрей и Прохор. Так как же быть? Конечно, Прохор упрям, но он привязчив, из него любовью, лаской Нина может сделать все. Ах, к чему еще мечтать? Недаром же она, помолясь со слезами богу, вынула сегодня утром из-за образа богоматери
«Прохор».
— Ниночка, — шаги застучали в сердце. — Давай поговорим. Садись на диван. — Прохор обнял ее за талию. Нина осторожно сняла его руку, отодвинулась. — Ниночка, милая! — Он перегнулся и, глядя в пол, сцепил в замок кисти рук. — Ведь это ж не секрет, что я должен жениться на тебе?
— Не знаю, — равнодушно и холодно, как осенний сквознячок, протянула она.
Прохор повернул к ней голову.
— Вот как? Почему же? Ниночка?!
— Ты недостаточно любишь меня. Даже, может быть, совсем не любишь…
— Я?! — Прохор выпрямил спину и уперся ладонями в колени. — Кто, я?
— Да, ты, — полузакрыла она глаза. — И кроме того, — она отвернулась в сторону, к посиневшему ночному окну. — И кроме того… У тебя было много женщин: Таня какая-то, Анфиса и.., вот здесь.., эта… У меня тоже был один… Может, и не захочешь взять меня.., такую…
— Ты врешь?! — Прохор вскочил, брезгливо оскалил зубы и сжал кулаки.
А как же Нинин капитал? И его гордые деловые планы сразу лопнули, как таракан под каблуком.
— Врешь, врешь! — подавленно шипел он, едва сдерживась, чтобы не ударить, не оскорбить ее. — Не верю… Врешь…
Нина повернулась к нему и спокойно сказала:
— Ничуть не вру. Иди спать, подумай, помолись и завтра скажешь…
— Помолись?.. Ха-ха!.. Богомолка!
Он топнул и два раза с силой ударил кулак о кулак, нервно выкрикнув: «А-а!» — вытащил платок, угловато взмахнув им, и, с угрожающим стоном, пошел к себе, горбатый, с поднявшимися плечами, несчастный, маленький.
В коридоре пьяные голоса:
— Чаэк!.. Где мой номер?.. Пой, громче! Флаг по-о-днят, ярмар… Эй, Лукич, подхватывай!..
Прохор стоял среди тьмы, уткнувшись лицом в платок. Дрожащие руки Нины обвили его сзади, она с крепким чувством поцеловала его в затылок. Но как ветром смахнуло все — в комнате гремел, заливался на солдатский лад Яков Назарыч:
Флаг поднят, ярмарка откры-ы-та!.. Народом площ…
— Эй, Нинка! А Прохор гуляет?.. Здрасте, здрасте… Флаг по-о-о…
И, держась за печку, что-то бубнил еще Лука Лукич, доверенный.
11
Анфиса стала дородней, краше. Петр Данилыч без ума от нее. Но Анфиса — камень: не тронь, не шевельни, — Петр Данилыч поседел. Покончить с ней, с проклятой, или на себя руку наложить? Пил Петр Данилыч крепко.
Как-то позвали Громовых на заимку кушать пельмени, сам отказался — болен, — Марья Кирилловна уехала одна.
Анфиса погляделась в зеркало, надела цыганские серьги пребольшие, на голову — голубую шаль с длинной бахромой, перекрестилась и пошла.
«Эх, была не была!.. Видно, приковала меня судьба к дорожке темной».