Ухищрения и вожделения

Джеймс Филлис Дороти

Тереза, взглянув на Дэлглиша без улыбки, мрачновато произнесла «спасибо». Она напомнила ему портреты молодой Елизаветы Тюдор: такие же золотисто-рыжие волосы, обрамляющие странно недетское лицо, одновременно скрытное и сдержанно-спокойное, такой же острый нос и настороженный взгляд. Личики двойняшек — смягченное издание ее собственного лица — вопрошающе повернулись к ней и тут же озарились робкими улыбками. Похоже было, что одевали ребятишек в спешке, и одежда их не очень-то подходила для долгих прогулок на мысу даже в теплый осенний день. На одной из двойняшек было летнее платьице из розовой в крапинку хлопчатобумажной ткани с двойными оборками, на другой — клетчатая блузка и передник. Тощие ножонки — без чулок. На Терезе — джинсы и заношенная футболка с картой лондонского метро на груди. Дэлглишу пришло в голову, что футболку когда-то привезли из школьной поездки на экскурсию в Лондон. Футболка была велика девочке, и худенькие

веснушчатые руки торчали из широких бесформенных рукавов, словно палки. В отличие от сестер Энтони был одет слишком тепло — в рейтузы, джемпер и стеганую куртку, а сверх всего на нем был еще и шерстяной шлем с помпоном, натянутый низко на лоб. Мальчик взирал из-под козырька на происходящее мрачно, без улыбки, решительный и надменный, словно Цезарь.

Дэлглиш вылез из машины и попытался было вытащить мальчика из коляски. Однако он тут же потерпел поражение: ноги малыша никак не желали вылезать из-под перекладины. Неподвижный и пассивный, словно туго связанный узел, Энтони оказался неожиданно тяжелым и теплым; похоже было, что приходится иметь дело с плотной и не очень приятно пахнущей припаркой. Тереза улыбнулась Дэлглишу беглой сочувственной улыбкой, извлекла пакеты и сумки из-под сиденья коляски, а затем ловко высвободила из нее братца и усадила верхом к себе на левое бедро; другой рукой одним энергичным движением она сложила коляску. Адам забрал у нее ребенка, а она помогла сестрам устроиться в машине и скомандовала неожиданно резко:

— Не шуметь, сидеть тихо!

Энтони, моментально распознавший отсутствие всяческой компетенции, крепко вцепился липкой пятерней Адаму в волосы и на минуту прижался к нему щекой: щека была такой мягкой и нежной, словно лица коснулся лепесток. Все это время Элис Мэар спокойно сидела в машине, наблюдая за происходящим, но не сделав ни малейшей попытки помочь. И невозможно было угадать, о чем она думает.

Но когда «ягуар» тронулся, она обернулась к Терезе и спросила с поразительной мягкостью:

— А отец знает, что вы одни путешествуете?

— Папа поехал к мистеру Спарку. На ежегодный техосмотр. А мистер Спарк думает, что машина осмотра не пройдет. А я обнаружила, что у нас молоко кончилось для Энтони. А ему молоко обязательно нужно. И еще одноразовые пеленки.

Элис Мэар сказала:

— В четверг я даю обед. Если твой папа разрешит, может быть, ты захочешь прийти помочь мне с готовкой? Как в прошлый раз?

— А что вы собираетесь готовить, мисс Мэар?

— Наклонись поближе, я тебе скажу на ухо. Мистер Дэлглиш будет одним из гостей, а я хочу устроить им всем сюрприз.

Золотистая головка прижалась к седеющей, и мисс Мэар зашептала что-то на ухо Терезе. Тереза заулыбалась, потом с серьезным и довольным видом кивнула: великий женский заговор состоялся.

Путь к коттеджу указала ему Элис Мэар. Проехав около мили, они свернули к морю, и «ягуар» запрыгал по узкой немощеной дороге между двумя высокими рядами неухоженной зеленой изгороди из кустов куманики и бузины. Дорога вела к воротам Скаддерс-коттеджа: название было грубо выведено на доске, прибитой к одной из створок. За коттеджем усыпанная гравием дорога расширялась настолько, что можно было спокойно развернуться, и упиралась в сложенную из валунов дамбу метров в двадцать длиной. За дамбой явственно слышалось ритмичное дыхание прибоя.

Скаддерс-коттедж, невысокий, с низкими окнами и покатой черепичной крышей, с необузданно разросшимся перед ним запущенным цветником, выглядел очень живописно. Тереза пошла к дому первой, ступая по высокой, почти до колен, траве между кустами не подстриженных роз, поднялась на крыльцо и потянулась за ключом. Ключ висел на высоко вбитом гвозде, не столько в целях безопасности, предположил Дэлглиш, сколько для того, чтобы его не потеряли. С Энтони на руках Дэлглиш вошел вместе со всеми в дом.

Здесь было неожиданно светло: распахнутая дверь в противоположном конце дома вела в застекленную пристройку, откуда открывался широкий вид на мыс. В большой комнате царил беспорядок: деревянный стол посередине был все еще заставлен остатками полдневной трапезы, стояли тарелки с пятнами томатного соуса, с недоеденной колбасой, большая открытая бутылка с оранжадом; на детском стульчике у камина валялись детские одежки; в доме пахло молоком, детским потом и дымком из камина. Но все это оставалось как бы на грани восприятия. Главное же внимание привлекала большая картина маслом, поставленная на стул «лицом» к входной двери. Это был женский, в три четверти, портрет, написанный с необычайной силой. Портрет главенствовал в доме, так что Дэлглиш и Элис Мэар, войдя, приостановились, молча вглядываясь в картину. Художник удержался от гротеска, остановившись на самом его пороге, но Дэлглиш чувствовал, что задачей его было не столько передать физическое сходство, сколько создать некую аллегорию. Крупный, с полными губами рот, надменный

взгляд пристальных глаз, темные, волнистые, в стиле прерафаэлитов ^[11] волосы, развевающиеся по ветру… И за всем этим — тщательно прорисованная панорама мыса, все предметы выписаны с обостренным вниманием к деталям, как у примитивов XVI века: викторианский пасторский дом, руины аббатства, полуразрушенный дот, искалеченные ветром деревья, маленькая белая мельница, словно детская игрушка, и — мрачным силуэтом на фоне пылающего закатного неба — бетонное здание атомной электростанции. Но именно фигура женщины, написанная свободными мазками, была здесь главной, она как бы нависала над пейзажем, простирая руки с повернутыми наружу ладонями, словно пародируя благословляющий жест. Про себя Дэлглиш уже вынес картине приговор: не было сомнений, что технически она выполнена блестяще, но перегружена деталями и — он это явственно ощущал — рукой художника водила ненависть. Намерение Блэйни написать этюд «Зло» было очевидно, не требовалось даже подписи под картиной. Она так резко отличалась от обычных его работ, что без размашистой подписи — просто «Блэйни» — Дэлглиш засомневался бы, действительно ли это его работа. Он вспомнил бледные, невыразительные акварели красивейших мест Норфолка, выставленные художником на продажу в местных магазинах: Блэкни, церковь Св. Петра Манкрофтского и собор Святой Троицы в Норидже. Такие можно писать с почтовых открыток, впрочем, скорее всего так оно и было. Еще ему вспомнились одна-две небольшие картины маслом, висевшие в местных пабах и ресторанах, написанные небрежно, с явной экономией красок. Но и они резко отличались от хорошеньких акварелей, и трудно было поверить, что их писала та же рука. Однако портрет отличался и от тех, и от других. И поражало то, что художник, способный столь продуманно создать этот цветовой всплеск, художник, наделенный таким техническим мастерством и богатым воображением, довольствовался производством заурядных сувениров для продажи заезжим туристам.

11

Прерафаэлиты — английские художники и писатели второй половины XIX в., ставившие целью возрождение искренности, наивной религиозности средневекового и раннеренессансного искусства («до Рафаэля»). В 1848 г. образовали «Братство прерафаэлитов» во главе с поэтом и живописцем Д. Г. Россетти, живописцами Дж. Э. Милле и X. Хантом.

— А вы и не знали, что я могу так, верно?

Потрясенные картиной, ни Адам, ни Элис не услышали почти бесшумных шагов Райана Блэйни, вошедшего в открытую дверь. Он обошел комнату, встал рядом с ними и впился взглядом в портрет, словно видел его впервые. Девочки, как бы подчиняясь невысказанному приказу, окружили отца. Будь они постарше, это инстинктивное движение можно было бы принять за сознательное выражение семейной солидарности. В последний раз Дэлглиш видел Блэйни полгода назад: тот шлепал босиком по воде у самой кромки пляжа, с походным мольбертом, кистями и красками в холщовой сумке через плечо. Адам был поражен переменой, происшедшей с этим человеком. Высокий, под два метра ростом, в драных джинсах и распахнутой почти до пояса клетчатой шерстяной рубахе, в сандалиях, открывавших костистые грязные ступни, он казался просто иссохшим. Его черты словно докрасна раскалила ярость: рыжие волосы и борода растрепались, глаза налились кровью, кожа, туго обтянувшая лицо, покраснела от ветра и солнца. Но под глазами и на высоких скулах синяками лежала усталость. Дэлглиш заметил, как Тереза вложила ладошку в широкую ладонь отца, а одна из двойняшек обняла его ногу обеими руками. Каким бы яростным ни представал этот человек внешнему миру, у его детей не было перед ним страха.

Элис Мэар спокойно сказала:

— Добрый день, Райан.

Ответа она, по всей видимости, и не ждала. Кивком головы указав на портрет, она продолжала:

— Это действительно потрясающе. Что вы собираетесь с ним делать? Полагаю, она вряд ли согласилась позировать вам, и не думаю, что вы это писали по заказу.

— Зачем ей было позировать? Я это лицо наизусть знаю. Выставлю портрет в Норидже, на Выставке современного искусства, в октябре, если сумею его туда доставить. Мой универсал вышел из строя.

Элис Мэар сказала:

— На следующей неделе я собираюсь в Лондон. Могу захватить портрет и завезти на выставку, если вы дадите мне адрес.

Блэйни ответил:

— Как хотите.

В его голосе не было ни тени благодарности, но Дэлглишу показалось, что в нем звучало облегчение. Потом Блэйни добавил:

— Я его упакую, надпишу и оставлю в сарае, где работаю, слева от двери. Свет там прямо над дверью. Можете забрать картину, когда вам будет удобно. И стучать к нам не надо.

Последние слова он произнес почти как приказ, как суровое предупреждение.