Укатанагон и Клязьма
Шрифт:
Наконец повезло! Лоси. Далеко, да, следы уже затянуло, но раскопал их шарики – еще немного пахнут – нормально. Трое – самец, самка и детеныш. Это хорошо. Теперь нужно спокойно и расчетливо. Взять всех троих. Пошел не спеша, потому что нужно было не спеша, не растрачивая силы, нужно просто двигаться и двигаться за ними, ветерок с их стороны, не встревожит. Прошли сутки – и почти догнал. Еще часа два. Те почуяли, потому что ветер бродил урывками – и сразу разделились. Следы попутали – и разделились. Обмануть хотели: натоптали кругами, а потом через кусты двое, мать и маленький, ушли вправо, а лось, оставляя заметные следы перед кустами, повел влево. Хитрецы. Кого хотели попутать? И куда вы денетесь. Лишь бы не снегопад: одну цепочку следов он уже не потеряет, а вот вторую потом можно и не сыскать. Но как раз снегопада-то и нет, тьфу-тьфу-тьфу,
Сразу пошел за самкой с детенышем. Видно было, как детеныш отбегает и тормозит ее. Опять вот она его перегнала, а тот побежал в сторону. Она стоит на месте, ждет. Звала, наверное, он и вернулся. Не он, это она у нее, телочка, дочка ее. Опять ждет, вот ведь… Через час преследования Михаил Иванович остановился. Черт знает почему. Достали уже эти обмоченные со страху следы. Пускай, ладно. Проваливайте. Рыкнул, развернулся и побежал назад, потеряв время и силы. Ругал себя, особенно когда вернулся к тому месту, откуда двинулся за лосихой с детенышем. Все подмерзло и затянулось. Только к концу второго дня, уже недалеко от реки, нагнал наконец этого лося.
Вон он, уже виден впереди. Матерый. Но дело не в том, и не таких видали. За счет запаса времени сохатый успевал передохнуть и подкормиться, поэтому погоня так затянулась и вымотала. Все равно не уйдет, хотя и в силе, не уйдет, снег глубок, проваливается. «Больше никогда, – вертелось в башке, – сначала рыба, а потом уже эти сучки. Потом – пожалуйста, но рыба – до отвала. И одному зимовать. Догоняю, не уйдет. Для одного можно копать вглубь, а не вширь. Помог ей немного – и ладно – и пошел копать свою. Разнюнился с красавицей этой – и все наперекосяк. Не уйдет, снег глубокий, проваливается все время. Раньше они рога к зиме сбрасывали, а теперь нет – потаскай, красавец, потаскай. Дыхание ровнять. Уже маленькую бы прибрал. А лосиху закопать хорошенько и пожить прям там, рядом – и вот тебе весна. Опять провалился, хрипит – хорошо». Михаил Иванович продвигался вперед, а лось уже стоял, прижав зад к широкому дереву, набычившись и склонив рога.
Михаил Иванович глядел, и все ему было ясно: сохатый рассчитывал на свое положение – стоял на толстых перекрученных корнях и поэтому был выше. Это понятно. Впрямую нельзя, нужна хитрость и сила удара. Приблизившись и ощерив пасть, Михаил Иванович рыкнул и резко отклонился влево, сохатый дернулся и мотнул головой в ту же сторону, тогда Михаил Иванович рыкнул и уже резко обратно вправо, до конца – и сохатый за ним туда же, до конца, а Михаил Иванович рыкнул и опять влево, но не закончил движение, а сохатый уже автоматически туда же и до конца. И Михал Иваныч одновременно с рывком вперед нанес удар снизу своими выдвинутыми бритвенными, двенадцатисантиметровыми когтями – и распорол бы брюхо сохатого. Распорол бы, если б не снег, прикрывший яму между корнями и обманувший ровным настом. Сохатый стоял ближе к дубу, и там не было таких провалов, а Михаил Иванович просел, махнул мимо и пошатнулся, а лось с разворота рогами достал его бок. Из последних сил, стоя враскоряку, Михаил Иванович другой лапой, бешено и сверху ударил сохатого, но без опоры движение вышло коротким и ушло в сторону – удар зацепил только острые рога, разорвав Михал Иванычу в нескольких местах лапу. Кожа после линьки этого года еще не загрубела, и боль была острая. Сохатый вывернулся и побежал, проваливаясь, но догнать с такой лапой было невозможно, Михаил Иванович рванулся было, но мерзлый наст резал прямо по живому и он повалился в снег, хрипя от ярости, заливавшей глаза, и заглатывал, заглатывал со снегом корявый ком пылающей боли. Под ним сначала подтаяло, а потом заледенело.
Ночью пришло понимание: это конец, конец его жизни. Выбор прост: или умереть, таскаясь по лесу, или остаться здесь, никуда не двигаясь. То есть, нет смысла двигаться, нужно согласиться, просто согласиться с этим. В пасти была резкая горечь, последняя, как, наверное, у того, от лисьей морды. Он лежал и лежал, искоса поглядывая в тёмное звёздное небо. Через редколесье заметил вспышку со стороны замерзшей реки. С того берега, где в лесу вспыхивает что-то несколько раз в день, если знаешь куда смотреть, и ночью тоже. Знакомые с детства вспышки. Он и не обращал никогда на них внимания, и вот сейчас вдруг снова заметил. Нужно было рыть одному. Так теперь и будет: он решил не соглашаться с простым выбором.
Чтобы вернуться к своей берлоге, ушла неделя. Голод невозможно было унять сухой травой и желудями. Ковылял еле-еле, спать не мог и отощал так, что шкура на нем болталась по кругу. Зализанные раны на боку, и особенно на лапе, вновь открывались, едва он начинал двигаться по глубокому снегу, боль была постоянная. Не заживали. Сдохнуть не позволяло ожесточение. Не на лося, не на лосиху, на обман: на хитрую природу, обманную осень, на Настасью, её умение прилипнуть, устроиться и выжить в тепле и безопасности. Голод, боль и злоба вылезали наружу, на морду и на шкуру. За эту изуверскую неделю он стал страшен.
Красться начал издалека. Сначала решил бесшумно пройти по стволу поваленной сосны и упасть сверху. Потом понял, что не осилит этого прохода со своей нагноившейся лапой. Медленно пошёл напрямую. Шаг за шагом, не отводя взгляда от знакомого холмика. Встал между поваленными и заметёнными снегом ёлками рядом с берлогой и опустил морду в самый снег. Слышал их всех и внюхивался, внюхивался, чтобы понять точное положение тел внутри. Нормально могли работать только два когтя на правой, зато самые длинные. Может, почувствовав его, ощутив во сне запах, Настасья шевельнулась. Пока не сильно, но времени не оставалось. Михаил Иванович с размаху, насквозь протолкнул свою правую и двумя самыми длинными когтями перерезал Настасье горло…
…Весна была ранняя, а за ней и лето тоже было раннее. Постепенно всего стало вдосталь, всего, чего ни пожелаешь. Но только не рыбы. Запах преследовал его, он иногда даже оглядывался по сторонам, хотя понимал, что это сидит в нём самом, внутри. Изнутри себя вроде как пахло этой рыбой. Давай, сожри себя, говорил тогда он сам себе. Ходил иногда смотреть на реку, зашёл даже один раз в воду, но без толку, конечно, дурью мучился, нужно было ждать осени. Лето проходило тускло, без радости, как-то всё было тошно, ночами ещё и сны, сам слышал, как стонал, и это тоже было глупо, потому что всего было вдосталь: и мясо, и зелень, и тепло, и солнце, и вовремя дожди. Ягоды пошли. Вот свет сошелся на этой рыбе. Сыт, всё тело сыто, кроме головы. Голова была голодная.
К самому началу осени, заранее, Михаил Иванович вернулся к реке, к самому лучшему месту, опережая всех, и бойких молодых, и опытных. Обосновался там и чётко разметил территорию вокруг, хотя никто осенью так не делал. Далеко от берега уже не удалялся, и когда сюда же подвалило с десяток старых знакомцев, он уже покушал этой рыбки: ха, угадал, лето-то было раннее! Не пускал никого. С самого начала задрался с молодым и самым крупным из всех, сильно раздражала эта, вызывающая у прочих уважение, крупнота. Выводила из себя общая глупость, он-то знал, что дело не в размерах. Всё продумал. Когда сошлись на высоком берегу, где излучина, сначала вымотал его, то уклоняясь, то доставая и полосуя его своими двумя самыми длинными. Пару раз и сам получил, когда тот, несмотря на уже закрывшийся левый глаз, стал опять наступать. Можно было бы с той стороны, где этот закрытый глаз, полоснуть по уху хорошенько, да и отпустить болвана. Но Михал Иваныч стал отступать, да загибал так, чтоб тот повернулся открытым глазом в сторону реки, потому что знал, что вот сейчас будет вспышка на башне за рекой. Дождался, и в самый момент, когда тот замер, резко подскочил и ударил двумя выставленными в шею. На всю аж глубину. Тот упал и вскочить уже не мог, потому что Михал Иваныч бросился на него и перегрыз хлынувшее кровью горло. Потерял тут, конечно, немного контроль, друганы-то, которые стояли и смотрели, просто оцепенели от такого. Ну да ладно. Ни один ни на что не решился. Не видели настоящего-то ничего в жизни. Михал Иваныч тогда встал, вытянулся на задних и пошёл прямо на них, покачиваясь, не глядя конкретно на кого-то одного, а так, враскосяк глазами и на всех сразу. Те повернулись один за другим и пошли прочь. Ну, он сделал ещё несколько шагов и остановился. Понятно стало, кто тут есть кто, и берег остался за ним на всю осень.
Весёлое настало время: река, солнце и рыба. Теперь уж он смотрел вперёд: на аппетит уж никак не приходилось жаловаться. Рыба в этом году была бойкая и тугая. Но он придумал на неё управу: на повороте реки затащил, кряхтя, в воду огромную старую корягу. Часть рыбы огибала ее с дальней стороны, а часть – с ближней, где он и караулил на мелководье. Такая бойкая, что и на когтях не унимается, бьётся, а раскусываешь её – она аж хрустит. Прямо сверкающая какая-то. Он не раздражался, когда промахивался, а только усмехался ей вслед: плыви, плыви, вся осень впереди.