Укатанагон и Клязьма
Шрифт:
Китри встала с колен, взяла полотенце и стул, тяжело отволокла его и села в стороне, лицом к саду.
– Какой с утра был счастливый денёк, боже мой, солнышко и прохлада. Так нет – снова жара, снова дрянь, дрянь и дрянь, – сказал Алекзандер.
– Дело не в жаре. Хорошее настроение хорошо испаряется при любой температуре.
– Вот-вот. А на солнце особенно. Хочется ругаться.
Китри резко повернулась на стуле: – Их бьют?
– В смысле? – Паолиньо пытался навести порядок на столике.
– Честно скажите: через боль? Мучают?
Паолиньо видел, что по лицу Китри текут слёзы.
– Я
– Лжёте, мы знаем, что бьют разрядами.
Паолиньо повернулся к саду и, не глядя на Китри, легонечко что-то просвистел. В ответ похожей ритмической формулой откликнулась птица. Паолиньо повторил и получил отклик уже от нескольких птиц, потом еще раз, потом сменил мелодию – и невидимые сообщники просвистели вслед за ним.
– Зачем тебе женщина, Паолиньо, – сказал хриплым голосом Алекзандер, – тебе никто, кроме птиц, не нужен.
– А может, есть такие женщины – как птицы? Вот следующую птичку мы выведем уже вместе с Эли.
– Ну да, это ты так решил, а она, может, мечтает выводить слонов.
– Точно! А ты откуда знаешь?
– Это у них семейная тяга такая, к слонам: у слонов матриархат и на мужчинах они бревна возят.
– Их не бьют, Китри, это исключено. Этого просто не может быть. При этом, боль может использоваться информационно, как часть мужской жизни, как элемент трансформации.
– Ох, скоро на берегу ручья будет гулять слониха – и съест она весь твой садик.
Китри в перепачканном мятом платье и с растрепанной грязной головой встала и пошла к столу, налила чай из чайника в две чашки, отпила из одной, а другую понесла Паолиньо. Спросила: – Какое Вам принести печенье?
– Не пей, – крикнул ему Алекзандер.
– Думаешь? – глядя Китри в глаза, спросил Паолиньо.
– А что это вдруг за любезность? Феминистки – они бьются до последнего. До последнего мужчины.
Паолиньо оглядел чашку, посмотрел на жидкость и поставил чашку на землю, сказал: – Спасибо, Китри.
– Я поняла, Алекзандер, какие слова определяют Ваше настроение, – сказала Китри, – всё вокруг дерьмо, – вот ваши три главных слова.
– Не угадала, – ответил Алекзандер, – не три, а четыре. «Я люблю тебя, Китри» – вот эти слова. Не знаю, Паолиньо, что делать, как отчитываться, это может стать финалом.
– Имеешь в виду формулировку? – Паолиньо откинулся на стуле, – а знаешь, Алекзандер, истерика ведь вещь по определению женская и может трактоваться как свидетельство движения в правильную сторону. А? Именно вот такая, подчеркнуть это, именно истерика, независимо от её словесного содержания – это и есть первый успех и свидетельство начинающихся перемен, а?
– Ты серьёзно…
– Ну да…
– Хитё-ер. А что с этим чаем?
– В лабораторию. Увидим потом. Но это отчёт не меняет, тоже ведь женская вещь. А вы знаете, Китри, что раньше пили чай из блюдец? Из таких маленьких тарелочек, вроде тех, в которых было айвовое варенье. Наливали в блюдечко и хлюпали: хлюп-хлюп. Специально хлюпали, чтобы было слышно. Я пытался понять почему, но никаких объяснений найти невозможно, то ли им так было вкуснее, то ли это было знаком вежливости: пью ваш чай, хлюп-хлюп, и получаю великое удовольствие, хлюп-хлюп. Логика звуков ведь может быть самой необычной, как у птиц.
– Вам мало, что все вокруг и так вам хлюпают?
– А я ведь совершенно не считаю, что нужно противостоять партеногенезу, – вступил Алекзандер. – Пусть это и шаг к разделению человечества, но таких шагов было множество. Религия – это шаг к разделению, семья – обособление, государство – это границы. Эпидемии разделяли, войны, катастрофы разделяли. Разделение – это конкуренция и развитие. К тому же их уже три миллиона. Если б не так агрессивно, можно было бы…
– Смешной снисходительный тон! Ненавижу! Никто не спрашивает вашего разрешения. Это не шаг к торговле, это выделение нового человечества из старого! И не деться вам от этого никуда. Самец нужен был для мутации и эксперимента. Извините, хлюп-хлюп-хлюп. Хорошо мутировал – молодец, принёс мутацию в женское ядро! Плохо – извини, все твои умерли. Но природная эволюция закончена и ничего больше от вас не требуется. Ну, не требуется, ну, не нужны вы, хлюп-хлюп, ну, что с этим поделать? Не-нужны! Отработали хреново, как могли, спасибо и за это, хлюп-хлюп. Посмотрите какая деградация у вас происходит. Давно вы видели любовь? Не отношения, хотя и в отношениях вы уже как дети, а настоящее чувство? Давно вы видели влюблённую пару? Что у вас, Паолиньо, с Эли? Втюрились в хрупкую школьницу, в ребёнка, за одно свидание? Это что, по-мужски? А потом? Позорище было, вы же не животное. Бабушку упустили на ровном месте. Полицейские! Деградация полная! А во время той вашей операции? Кричат, пыхтят, лапают, потом, небось, ещё и насиловали.
– Не надо фантазировать.
– Чистые обезьяны. Женские особи, рожденные в результате партеногенеза, как всем уже двести лет известно, живут намного дольше, а одно это – признак более развитой ветви, я уж не говорю про моральный облик и здоровье, извините, хлюп-хлюп, – Китри посмотрела на Паолиньо, потом перевела взгляд на Алекзандера. Алекзандер тут же протянул ей на ладони жёлтую капсулу. Китри подошла, взяла её ноготками, не касаясь его ладони, проглотила, показала широко раскрытый рот и сказала: «Насильники».
– А зачем опыты с Вольбахией? – сказал Паолиньо, – Зачем превращать любой зародыш в женский? Это не разделение и не выделение, это агрессия и атака. Могли бы оставлять мужские, так нет: такая переделанная девочка, когда вырастет, будет размножаться уже без мужчины, партеногенетически. Здорово, да?
– Вас не хотят! – закричала Китри, – не хотят вашей мужской звериной генетики! Усвоили?! Дайте нам идти своей дорогой. Партеногенянки – это вопль отчаяния человеческого вида.
– Нет! – крикнул Алекзандер, – в будущее пойдем все вместе! ООЧ на днях принимает закон об охране ДНК как культурной ценности высшего порядка.
– Обезьяны, если бы могли, тоже приняли бы закон о сохранении своей передовой ДНК. Ничего вам законом не удержать, неужели не понятно?
– Друзья, наши споры ни о чём – улыбнулся Паолиньо, – всё так быстро меняется! Никто не может заранее знать собственное мнение. Мы тут сидим в далёкой провинции, а в центре уже поменялись лозунги.
– Не понимаю, чем мы тогда с тобой тут занимаемся? – спросил Алекзандер.
– А мы сейчас услышим Шопена, – сказал Паолиньо, – и сразу всё поймем.