Украденное счастье
Шрифт:
Шошибхушон ничего не ответил. Он продолжал размышлять. Не зря сказала Промода, что когда придет мать, ему уж ни о чем не нужно будет беспокоиться. Зато есть, о чем подумать сейчас, пока она еще не пришла.
Промода, поняв состояние мужа, снова заговорила:
— Ты спрашиваешь, зачем пошел на раздел с Бидхубхушоном? Раз так решил, значит, знал зачем. Я тут ни при чем. Я и тогда просила: отпусти меня к отцу! И сейчас прошу об этом. Уйду домой, а вы помиритесь. Так бывает часто. Ну что из того, что разделились, разве нельзя снова соединиться?
Шошибхушон
— Да что ты! Я же ничего не говорю, только…
— Только что? — подхватила Промола. — Ты не увиливай. Что собрался сказать, то и говори. Я из последних сил выбиваюсь, только чтобы тебе было лучше. Мне что? Останусь здесь или уйду к отцу — везде прокормят!
Похоже было, что Промода уже не помнит, что происходило прежде, когда она тоже собиралась уходить к отцу. Если бы помнила, то вряд ли заговорила об этом снова. Но Шошибхушон ничего не забыл и поэтому решил не продолжать разговор. Некоторое время оба молчали, потом Шошибхушон спросил:
— А где Бипин и Камини?
— Бипин пошел к дяде, а Камини спит, — ответила Промода.
— Спит? — удивился Шошибхушон. — И не встанет ужинать?
— А кто готовил?
— Придется, видно, мне готовить; только дай мне овощи и приправу.
— Где ж я возьму? Все, что было, утром съели. Хорошо еще, что риса хоть немного осталось.
Промода замолчала. А немного погодя она, словно от приступа боли, вдруг громко застонала:
— Ох, плохо мне! Что со мной такое творится! Не пойму, отчего сегодня мне хуже, чем всегда! — И улеглась в постель.
Пришлось Шошибхушону заняться приготовлением ужина. Когда все было готово, Промоде, по обыкновению, принесли в комнату блюдо с рисом. После долгих уговоров, морщась и отнекиваясь, Промода принялась за еду, а Шошибхушон тем временем думал: «Если уж и этот случай ничему меня не научил, что же тогда научит?». Он погрузился в мрачное молчание. Промода уплетала рис как ни в чем не бывало; вспышка болезни, видно, не отразилась на ее аппетите. После еды она прополоскала рот и молча стала ждать, что скажет ей Шошибхушон. Наконец тот заговорил:
— Ну что ж, пошли, пожалуй, Бипина за твоей матерью.
Промода на это ничего не ответила, лежала неподвижно: не человек, а какая-то кукла. Да и что она могла сказать? Она уже давно послала Бипина к матери.
Так Шошибхушон и не дождался от нее ни слова. Вскоре его стало клонить ко сну, и он задремал. Уснула и Промода. Так прошла ночь.
Конечно, Промода не зря сказала, что мать придет, лишь только узнает, как дочери ее тяжело. Никогда мать Промоды не заставляла себя долго ждать. Услыхав о каком-нибудь происшествии, она птицей летела туда. Она явилась бы к Промоде в тот же вечер, как позвал ее Бипин, но сына ее не было дома, и волей-неволей приходилось ждать.
— Ох, скоро ли эта ночь кончится, — вздыхала она, ругая на все лады своего сына, из-за которого ей пришлась задержаться.
Наконец Годадхор — так звали сына — явился. Это был черный, длинный и тощий от постоянного недоедания юноша, с низким лбом, почти до переносицы заросшим волосами. У него длинная шея, а ноги кривые, словно две лопасти веялки. К тому же был он настоящим пасынком Сарасвати — почти не умел ни читать, ни писать. И это очень огорчало мать Промоды. Нередко она говорила: «Откуда же Годадхорчондро знаний набраться, ведь тем, кто его учить должен, никакого дела нет до него».
Разумеется, Шошибхушон должен был учить его на свои средства, так считали женщины.
Упомянем еще об одной особенности Годадхора, и тогда представление о нем будет достаточно полным: он шепелявил.
Придя поздно вечером домой и застав там Бипина, Годадхор обратился к нему:
— Ну, Бипин, как дела? Давно пришел?
Но Бипин не успел ответить, его перебила мать Годадхора:
— Где же ты пропадал так долго, Годадхорчондро?
И мать, и Промода всегда звали его Годадхорчондро, а соседи попросту — Года.
— Где же ты пропадал, Годадхорчондро? — повторила мать. — Посмотри, Бипин пришел, а ты даже не подумаешь, чем его накормить. Что люди-то скажут?
— Какое тебе дело, куда я ходил, — ответил грубо сын. — По делам. А о Бипине не бешпокойшя: что мы будем ешть, то и он. Ведь Бипин — швой человек. Бипин, а Бипин, ты трубку куришь?
— Нет, не курю, — ответил тот.
— Ты не куришь, так мы покурим! Мать, набей-ка трубку!
Годадхорчондро был любимцем матери. Сам он никогда трубку не набивал. Конечно, если бы мать отказалась, пришлось бы ему набивать трубку самому: он до того пристрастился к курению, что жить не мог без табака. Пока мать готовила трубку, Годадхор расспрашивал Бипина:
— Жачем пришел?
— Позвать бабушку к нам.
— Шлышишь, мать? Помнишь, ты шкажала, что у Промоды нет к тебе ни любви, ни жалошти. Никогда не пожовет к шебе, денег на рашходы не пошлет. А вот шмотри-ка, пришлала жа тобой, — насмешливо проговорил Годадхор.
Матери Годадхора неприятно было выслушивать такие речи при Бипине, и она сердито воскликнула:
— Годадхорчондро! Неужели в этом рождении ты так и не поумнеешь? Разве я говорила когда-нибудь так?!
— У меня ума нет, жато у тебя вдоволь жначит, шкоро и у меня будет. А вот что ты жабывать штала, это плохо, — возразил Годадхор.
Тут мать молча подала ему трубку, и Годадхор погрузился в курение, позабыв об окружающем. Но вскоре он опять заговорил:
— Мать, живу я у тебя из милошти. Уйду к шештре, тогда мне не надо будет клянчить у тебя табак.
— Ты что, совсем ума лишился, Годадхорчондро? — крикнула мать.
— Это ты хорошо шкажала. Ешли я лишился ума, жначит, он у меня раньше был. А ты вшегда твердила, что не было!
— Ладно, ладно, ты у нас самый умный. Так вот, подумай-ка сейчас, нельзя ли достать немножко рыбы у соседей! Бипин пришел, его, что же, одним рисом будем кормить?