Укради меня у судьбы
Шрифт:
— Нет, конечно. Будут работать, как и раньше.
Он уезжает, а мы остаёмся. Катя кружит по дому, как птица. Ей нравится. Илья смотрит внимательно, исподлобья. О чём он думает — не говорит. Но утро у меня посвящено вязанию, и они идут за мной вместе — Илья и Катя.
Катюшке здесь всё знакомо. Она привычно усаживается на маленький стульчик и начинает вязать. Илья рассматривает комнату с интересом.
— Тебе не обязательно быть с нами, — говорю я ему. — Это, наверное, скучно. Ты можешь почитать или посмотреть телевизор. Из дома
— Я побуду с вами, — качает Илья головой. — И мне не скучно. Даже интересно.
Он смотрит на платье, что почти готово — остаётся только сеткой соединить детальки. Кропотливая, но очень важная часть работы.
— Это ноты? Скрипичный ключ, пять линеек. Никогда не видел такого платья.
— Это моя фантазия. Девушка, что выходит замуж, пианистка. Любит музыку больше всего на свете. Я предложила создать такое платье, а она не отказалась. Сказала, что уж точно ни у кого не будет подобного. И пусть ей все завидуют.
Катя смеётся, а Илья очень внимательно рассматривает ещё не соединённый воедино рисунок.
— Это здорово. Круто. У тебя талант.
Мне приятно услышать похвалу. Он хороший мальчик, и я до сих пор не могу понять, что за чёрная кошка между ними пробежала.
— Можно я посмотрю альбомы? — спрашивает он некоторое время спустя.
Альбомы с фотографиями. Я положила их здесь да так и не решилась разглядывать. Руки не доходили. А может, не желала ворошить прошлое. Для меня всё равно почти ничего не значат люди, что смотрят со страниц. Я почти никого не знаю. Может, Ираида согласится приехать, и тогда я попрошу её рассказать. Ей будет приятно, мне — полезно.
— Да, конечно, — разрешаю. И пока я тружусь, Илья, не спеша, погружается в моё незнакомое прошлое.
Катя, потеряв интерес к вязанию, тянет стульчик поближе к брату. Ей тоже хочется полюбопытствовать. Я вижу, как Илья вздрагивает, но сестру не гонит. Терпит? Или решил при мне комедий не разыгрывать?
Если честно, я не до конца понимаю его хорошее ко мне отношение. С Катей всё понятно — девочка очень искренняя и добрая, тянется ко всем, кто готов с ней дружить. Да и если не готов, как Илья, всё равно невольно попадает в зону поражения, рискуя вызвать на себя его недовольство.
Илья терпит меня, потому что я однажды разрешила ему лазать в свой дом? Как-то не очень укладывается это в голове, но других объяснений пока нет.
— Для меня эти фотографии — почти загадка. У нас было не принято разглядывать и вспоминать. Бабушка не любила, однако хранила альбомы, — пытаюсь я разговаривать с Ильёй.
— Надо же, — говорит он удовлетворённо, — а я почти сразу нашёл знакомое лицо.
— Правда? — оживляюсь я, ещё не понимая, что же мог в альбомах моей бабушки найти Илья.
— Это дядя Серёжа, — говорит он уверенно и показывает пальцем. — А это, наверное, твоя мама. Вы очень похожи.
Я смотрю на незнакомые лица. Мои родители. Странное чувство охватывает меня. Впервые. Вглядываюсь в черты лица. Мужчина хорош. Широк в плечах. Чуб залихватски падает ему на лоб, почти прикрывая левый глаз. Улыбка широкая, открытая. Кажется, он счастлив. И девушка рядом — белокурая. Волосы до плеч. Платье светлое с юбкой клёш. Тоже улыбается, глядя в объектив. Мы и впрямь похожи.
Но вижу я не это. А часы. Те самые, из мезонина. Ещё не такие старые, но узнаваемые. Часы с инвентарным номером на торце. Смотрю и не могу отвести глаз. Оказывается прошлое не так далеко, как иногда нам кажется. Просто мы не всегда обращаем внимание на мелочи.
Дьявол кроется в деталях. Сейчас я, как никогда, понимаю эту крылатую фразу.
50. Самохин и Андрей Любимов
Самохин
Он рискнул. И от собственной смелости — голова кругом, грудь распирает, потому что сердце бьётся, как большая неуклюжая птица. Она похожа на слона, но Самохину безразлично, даже если сердце захлебнётся и остановится.
Он смог. Он сделал. Всю жизнь был трусом, хоть и пытался это скрыть, а сейчас бояться не перестал — нет, но по собственным меркам совершил подвиг, понимая, что от расплаты не убежать.
Карающая рука Спины настигла его через два часа после акции небывалой дерзости. Самохин не сопротивлялся. Шёл, как баран на заклание, понимая, что ничего не чувствует. Устал, наверное. Всему есть предел.
— Есть новости? — прохладно поинтересовалась Спина. — Вы проворачиваете делишки втихаря? Знаете же, что за каждым вашим шагом следят?
Самохин улыбается. Страшной улыбкой, наверное. Возможно, позже, человек увидит его оскал, но ему без разницы.
— Да, я знаю, — тянет он губы, как резиновые. — Вы и в туалете за мной наблюдаете? Хотя не отвечайте: не интересно.
Спина поворачивается. Он видит глаза — выцветшие, старые, мерзкие. Что осталось в этой оболочке? В чём смысл существования этого человека? В ненависти? В мести? Только это и держит его ещё на этом свете?
— Дерзим? Ну-ну. Вам бы о вечном подумать. О том, что самый дорогой вам человек может не дожить до завтрашнего утра.
Самохин сглатывает. Нервно дёргается кадык. Это единственное, что его по-настоящему страшит. И тот, кто смотрит ему в глаза, знает на какую мозоль надавить. Чем припугнуть. Заставить прогнуться.
— Мне нечего терять, — говорит он спокойно, переломив страх. — Всё, что можно, я уже утратил. Вы сделали всё, чтобы превратить жизнь мою в ад. А самый дорогой человек считает меня предателем, Я знаю, почему до сих пор жив. Я — связующее звено. Посредник. Ваша ниточка к дочери Сергея. Вы прекрасно знаете: если она найдёт то, что ищете вы, то обратится ко мне. Больше не к кому. Поэтому я живу. А так бы давно гнил где-нибудь.