Украина в русском сознании. Николай Гоголь и его время.

Марчуков Андрей Владиславович

Конечно, Гоголь был «горожанином» и, в общем, «подде­лывался» под местный колорит. Но литературу тогда пред­ставляли именно «горожане» (в том числе и малороссы), которые если и бывали в деревне, то проездом или смо­трели на её жизнь с высоты (социальной и ментальной) помещичьих усадеб. И в этом взгляд Гоголя не слишком отличался от взгляда «горожанина»-великоросса. Точно так же ничего зазорного не было в том, что Гоголь стал ра­ботать на модном направлении, которое он к тому же по своему опыту понимал и чувствовал лучше многих дру­гих, что подтверждали люди, сами не понаслышке знавшие Малороссию. Так, по словам Сомова, «черты народные и поверия малороссиян» Гоголем были «выведены верно и занимательно», да и вообще он «человек с отличными дарованиями и знает Малороссию как пять пальцев; в ней воспитывался...» [252] . Но журнальная полемика шла только на пользу делу осмысления образа Малороссии.

252

Русский филологический вестник. 1908. Т. 60. Вып. 2. № 4. С. 317, 322.

Не менее значительным следствием, которое произвели «украинские» повести Гоголя

на читающую публику, стало то, что он силой своего таланта немало способствовал за­креплению в русском сознании образа Малороссии и мало­россов как «своих». А вместе с тем и укреплению отношения к России и русским как к «своим» у малороссов. Как при­мер такого, уже подспудного, отношения можно приве­сти слова малороссиянина Сомова, который так отозвал­ся о сборнике украинских песен Максимовича: «Наперёд поздравляю любителей и любительниц народной русской музыки с сим богатым приобретением» [253] . Аналогичных взглядов придерживался и сам Гоголь. Критика подчёрки­вала общерусское значение его произведений. Был признан не только его талант, «но было признано и нравственное единение двух отраслей русской народности» [254] , что ока­залось особенно актуально на фоне польского восстания 1830-1831 годов, сильно повлиявшего на национальное са­моощущение российского общества.

253

Данилов В. В.О. М. Сомов, сотрудник Дельвига и Пушкина (эпизод из истории русской журналистики) // Сын Отечества. 1827. Ч. 115. С. 404.

254

Пыпин А. Н.Указ. соч. Т. 4. С. 484-485.

В Малороссии увидели черты своей национальной сущ­ности, которую «подзабыли» или «подрастеряли» на пути к «цивилизации» (как это произошло и с «передовыми» ев­ропейцами по сравнению с кельтами, греками и итальянца­ми с их «первобытной» народностью-этничностью), или же посчитали это местным вариантом русскости вообще. «Эле­менты собственно русского характера до сих пор остаются не­уловимы», — писал в своей рецензии на «Вечера» сотрудник «Северной пчелы» В. А. Ушаков (выражая и мнение своего на­чальника Ф. Булгарина), а «малороссияне имеют свою особен­ную физиономию, или, по крайней мере, живо помнят оную», сберегая предания, наивность и «запорожский юмор». Кста­ти, этот юмор, как и «певучесть», русское общество и очень многие на самой Украине считали одной из главных черт на­ционального характера этого «поющего и плящущего» племе­ни. То есть, резюмировал журналист, сохраняют ту простоту, «от которой так далеко уклонились мы» [255] .

255

Северная пчела. 1831. № 219, № 220.

Кстати, увлечение великороссами «всем малороссий­ским», которое имело место в первые десятилетия Х1Х века, в немалой степени объяснялось как раз стремлением сбе­речь эти малороссийские — а значит, и русские — черты народности, мало-помалу исчезающие «под шлифовкою общего просвещения» [256] . Слово «народность» здесь употре­блено не как существительное, в значении «народ» (то есть в более позднем его истолковании), а в его первоначальном смысле, как прилагательное: как объясняющее свойство предмета (по аналогии с «цветностью», «электропровод­ностью» и т. п.). Народностькак принадлежность и ха­рактеристика народа.Уже потом, в середине и особенно во второй половине века, взгляд на народность в России по­степенно будет меняться, а просвещение станет пониматься не как что-то денационализирующее и космополитическое, противостоящее той самой народности, а как непремен­ный атрибут и условие «национализации» этнических кол­лективов, их превращения в нации (в том числе и русскую). Новые внешние и внутренние вызовы заставят по-иному осмысливать и весь русско-малороссийский контекст.

256

Сын Отечества. 1824. Ч. 97. С. 37-38. Рецензия на роман В. Нарежного «Бурсак».

А то, что «элементы собственно русского характера» журналисты считали пока неуловимыми, вполне объяс­нимо. Это, с одной стороны, был взгляд «изнутри» этноса (трудно увидеть здание и отличить его от других, находясь внутри него). А с другой — взгляд человека из европеизи­рованного общества («очужеземленного», по словам само­го автора статьи, или «объиностранившегося» — по словам Гоголя). «Открытие» великорусской народной культуры только набирало обороты. Знакомство с малорусской на­родностью (то есть этничностью) помогало увидеть и соб­ственно великорусские черты. А также понять, что в обли­ке и культуре великороссов и малороссов было различным, а что близким, отличающим их от других народов (напри­мер, поляков) и делающим частями одного Русского мира. Основное настроение после знакомства с повестями Гоголя сводилось как раз к тому, что в малорусскости стали видеть проявления национальной русской природы.

Ещё Карамзин в своей «Истории» рассматривал Русь-Россию как триединство русских племён-народностей. В этом он следовал всей предыдущей отечественной (мо­сковской и западнорусской) интеллектуальной тради­ции. И в частности, знаменитому «Синопсису», который в 1674 году был написан ректором Киево-Могилянской коллегии, архимандритом Киево-Печерской лавры Инно­кентием Гизелем и на целое столетие стал российским учебником истории. В нём эта концепция единого русского народа была подытожена и представлена наиболее полно и последовательно [257] .

257

Мечта о русском единстве. Киевский синопсис (1674). М., 2006.

Не всё русское общество, особенно «открыв» Малорос­сию, автоматически было готово считать русским бывший «казачий народ». И. Долгорукий остро ощущал разницу между близкими ему великороссами и малороссиянами, в большинстве случаев отдавая преимущество первым. «Нет, всё мне чужое за областью той, в которой я родил­ся», — восклицает князь, относя к таким «чужим» областям Курляндию, Украйну и Вятку. «Другие избы, другой язык, другие люди», — констатирует он, покидая «область хохлов» и въезжая в Орловскую губернию [258] . У малороссов «язык, одежда, облик, лица, быт жилища, поверья — совершенно не наши!» — вторит ему в «Московском телеграфе» Николай Полевой. На этот край он глядит как на что-то чуждое: «Ма­лороссия, не сделавшись доныне Русью, никогда и не была частью древней Руси, точно так же, как Сибирь и Крым» [259] .

258

Долгорукий И. М.Путешествие. С. 55, 191-192.

259

Цит. по: Манн Ю. В.Указ. соч. С. 244.

То, что Крым тогда не воспринимался как русская зем­ля (хотя именно там принял крещение князь Владимир), было абсолютной правдой. Долгое время Крым для Руси — смертельно опасный противник, часть враждебного «ор­дынского мира». После присоединения к России его образ меняется. Крым становится Тавридой — так на древний манер предпочитали тогда называть полуостров. Таврида воспринималась как уникальный регион, в котором соеди­няется несоединимое: татарская «Азия», античность (образ которой Россия усиленно поддерживала, например давая новым городам греческие по форме названия) и романти­ческая живописная «Италия», олицетворяемая Южным бе­регом. По мере освоения полуострова постепенно начнёт «проступать» ещё один мир, по времени расположенный между «античностью» и «Азией»: его дотатарское христи­анское прошлое. И уже потом Крым станет всероссийским курортом и русской этнической территорией. Но даже не это, а две войны, Крымская и Великая Отечественная, и две героические обороны его сердца — Севастополя сде­лают Крым русским. Омытый кровью русских воинов (всех национальностей, но русскихпотому, что стояли за Россию),покрывший себя неувядаемой славой, символ стойкости и героизма — Крым навсегда станет русской землёй,заняв в русском сознании особое, священное место [260] .

260

И такой образ Крыма и Севастополя — это уменьшенный образ самой России. Их потеря — это потеря Россией самой себя. Вот почему русское сознание (и малорусское как его составная часть, для которого Малороссия, Россия, Крым — это единое пространство) никогда не смирится с этой утратой и будет относиться к их пребыванию в другом государстве (любом, но в настоящий момент — украинском) как к исторически несправедливому и временному.

Для украинского же сознания (ещё раз подчеркнём: не малорусского, а именно украинского) ни Крым, ни Севастополь никакой символической нагрузки не несут и даже не рассматриваются как «свои», как эмоционально связанные с «Украиной». Более того. Несмотря на демонстративное прокламирование украинскими националистами и властями этой страны «украинскости» Крыма (что уже само по себе говорит о том, что он таковым не является), именно они лучше других сознают его чуждость для Украины — как реально-политической, так и для её идеи.

Для украинства Крым и Севастополь — это «чужое», это «Россия», это тот кусок, который оно не в состоянии проглотить, но от которого не желает отказываться. Ведь главным для его адептов (и того государства, которое в качестве своего идеологического фундамента использует идеологию украинства) являются отнюдь не геополитические или экономические выгоды от обладания полуостровом, а страх за собственный национальный проект. Отказаться от Крыма — значит, признать свою слабость, признать невозможность победить общерусскую идею (сначала в этом регионе, а потом, возможно, и в других), признать духовное (и не только) поражение от столь не любимой ими России.

Здесь, в вопросе о Крыме, воочию проявляются все психологические комплексы, присущие украинству и привитые им Украине как государству. И такая позиция лишь усугубляет проблему, нанося вред, прежде всего этой государственности и даже самому украинскому проекту. Но которая всё равно рано или поздно будет разрешена.

Сибирь, понятное дело, «древней Русью» никак не явля­лась. Она могла стать и становилась русской землёй, лишь будучи заселённой и освоенной русскими (кстати, сам Полевой по рождению был сибиряк). То же самое можно сказать и о Вятке, давно ставшей русской этнической тер­риторией. В случае же с Малороссией дело заключалось в том, насколько важными и непреодолимыми считались этнографические различия между великороссами и мало­россами и насколько широко понималась русскость. Самое широкое и наиболее верное её понимание, при котором различия отходили на второй план, могло быть достигнуто при сравнении этих русских «племён» с другими народами. Тот же Долгорукий сразу забывал про непохожесть хохлов и великороссов, лишь только речь заходила об их сопо­ставлении с поляками. «Киевская губерния... населена вся русскими обывателями», — говорит он, опровергая поль­ские претензии на этот край, и под «русскими обывателя­ми» имея в виду, естественно, малороссов [261] . Не случайно, что острее всего эта общность ощущалась в иноэтническом окружении. Именно в Европе Гоголь увидел Россию во всём её величии и прочувствовал, что общего у велико­россов и малороссов больше, чем различий.

261

Долгорукий И. М. Путешествие. С. 150.

Полевой понимал русскость в её узком смысле — как великорусскость. Он оставлял за Малороссией возможность стать «Русью», но для этого ей было необходимо избавить­ся от того, что не являлось, в его понимании, русским. Но если присмотреться, то даже в этом подходе, на первый взгляд отрицающем тождество малороссов и великорос­сов, заключён взгляд на Малороссию как на «свою» и, в об­щем, «русскую»: никому (и Полевому в том числе) и в голо­ву не пришло бы начинать дискуссию о том, является ли «Русью» Польша или, скажем, Лифляндия.