Украли солнце
Шрифт:
Два мира: в школе с правлением и дома. Они с братом легко переходят с языка на язык. Мага — их проводник в осторожность: учит двойной жизни.
— То, что здесь, — она касается головы и груди, — нам пятерым. В школе повторяйте за учителем всё, что говорит он, ни слова лишнего, и никаких вопросов.
На маму Мага однажды закричала:
— Подними голову, открой себя детям. Подари детям Игната и отца с дедом, начни говорить!
— Зачем? Чтобы подставить их? Чтобы их тоже…
— Они с детства знают, где и что сказать, — прервала маму тётка. — Пожалуйста, Сашенька, родная… начни жить.
Мама
Чем старше становится Джулиан и чем больше времени проводит в школе, тем тусклее краски вокруг. Он растворяется в какой-то большой лжи, которую ощущает кожей и остывающим нутром. Стихи разбредаются непослушным стадом. Но Мага любит читать их. Лишь она имеет над ним власть: творит вокруг светлое пространство.
В тот вечер, когда тётка замолчала, заговорил вдруг дядька:
Гул затих. Я вышел на подмостки. Прислонясь к дверному косяку, Я ловлю в далёком отголоске, Что случилось на моём веку. На меня наставлен сумрак ночи Тысячью биноклей на оси. Если только можно, Аве Отче, Чашу эту мимо пронеси. Я люблю твой замысел упрямый И играть согласен эту роль: Но сейчас идёт другая драма, И на этот раз меня уволь. Но продуман распорядок действий, И неотвратим конец пути. Я один, всё тонет в фарисействе. Жизнь пройти — не поле перейти.— Не могу больше. Саша, выйди из депрессии. Мы пока живы! Стань моей женой, и мы оба выздоровеем. Выживем. Ты перестанешь работать на этой идиотской работе! И я приведу, наконец, себя в порядок.
— У тебя есть жена, Гиша, и дети! Как же ты женишься на маме? — вмешался Любим.
— Разведусь.
— Нет, Гиша, нет, родной, прости. Я радоваться жизни не могу. Когда работаю как каторжная, я грех искупаю — что осталась жить.
Дядька пошёл к двери. Мага быстро заговорила:
— Ты не права, Саша. Пока жива, надо жить. — Но больше слов не получилось, и она вышла из дома следом за дядькой.
Любим позвал:
— Пойдём, мама, погуляем или сходим к папе.
Но мать только головой качнула.
Глава вторая
Второй раз Будимиров попал в чёрную дыру, когда ему было далеко за тридцать.
Теперь никому не пришло бы в голову хоть на сантиметр вырваться вперёд него. Теперь сёла и города, реки и поля, и всё живое принадлежало ему и зависело лишь от его воли, во всей стране был установлен строгий порядок, который никто не смел нарушить. Порой случались беды: то взорвалась шахта, то бунтовщики объявились. От него требовались быстрые решения, и ему нравилось это ощущение — на острие бритвы, когда от одного его неверного постановления может возникнуть очаг болезни, и болезнь разрушит так точно устроенное государство! Нравилось и ощущение собственного могущества: он сидит перед громадным экраном и видит, что происходит на центральных площадях или в зале заседаний суда, изучает выражение лиц, слушает речи — решает, кто друг, кто враг?! Главы городов и сёл исправно докладывают, кто посмел не выполнить его приказа, и расправляются с вредителями. Письмо матери нарушило распорядок, выбило из ритма: «Надумала умирать. Напоследок хочу посмотреть на тебя и кое-что открыть тебе».
О матери он забыл. Сбежав из дома, перестал нуждаться в её услугах и вычеркнул мать из памяти. Ей не было места ни на полях сражений, в которых он завоёвывал власть, ни в той, полной сурового труда жизни, которой жил теперь. Получив её письмо, разозлился: нет того, чтобы всё обстоятельно написать, что такое она хочет открыть, к себе вызывает! И, по-видимому, если бы просто проститься позвала, не поехал бы, а тайны он любил. И умел выпытывать у других.
Получил он и вторую записку — от учительницы школы его имени: «Вам, наверное, очень важно проститься с Вашей матерью. Она ждёт Вас, чтобы открыть тайну. А мне хотелось бы поговорить с Вами».
Пришлось бросить дела и лететь.
Как мог он жить в таком захолустье? — удивился, ступив со ступеньки самолёта на жёсткую землю степи. Сухие бесцветные травы и цветы. Уродливое жильё, осевшее от старости, в него нужно входить — согнувшись. А раньше казалось: двери высокие, дом добротный.
— Ну, — сказал он матери, — выкладывай!
В доме сумрачно, и стоит затхлый нежилой запах.
— Дай попить! — попросила мать. Приподнявшись, из тёмных впадин смотрит выцветшими глазами незнакомая старуха.
Будимиров кивнул одному из своих спутников.
Похожие друг на друга, двухметровые силачи, в элегантных спортивных костюмах, не сводили с него глаз. Один из них подошёл к самовару — ни капли воды, к вёдрам на лавке — пусты.
— Нет и не надо, — сказал ему Будимиров и требовательно — матери: — У меня секунды считанные, говори, и мне пора.
Но охранник взял ведро и вышел. А неузнаваемая мать вглядывалась в него из тьмы глазниц.
— Что молчишь?!
— Пусть уйдут твои сторожа, скажу.
— Никак нельзя мне без них, — покачал Будимиров головой. — А если у тебя под кроватью или в подвале — мои враги?
Ещё какое-то время мать, приподнявшись, смотрела на него и откинулась на подушку.
Вошёл охранник с водой, зачерпнул кружку, поднёс ей. А она не шевельнулась. Он постоял перед ней, не зная, что делать, поставил кружку около кровати на пол.
— Чего молчишь? — нетерпеливо повторил Будимиров.
— Иди себе! — сказана мать.
— Смеёшься надо мной? Я специально прилетел, а ты — «иди»?! Говори, что хотела сказать.
В эту минуту вошёл мальчик лет четырнадцати с раздутой холщовой сумкой. Сказал звонко: «Здравствуйте!»
— Что надо? — жёстко спросил Будимиров.
А мальчик весело глядит ему в глаза!
— Учительница прислала бабушке еду, просила покормить, сама зайдёт попозже. — Вынул из сумки котелок и, совсем освоившись, пошёл было к больной.
— Стоять! — свистящим шёпотом осадил его Будимиров.