Укрытие
Шрифт:
У Роя вообще зубов нет, только бурые пеньки — и вверху, и внизу. Мама клянется, что это оттого, что он ничего, кроме сахарного печенья, не ест.
А еще глаз! кричу я, потому что у Роя теперь только один глаз. Для меня это важно. Мне любопытны люди, у которых раньше было по паре чего-нибудь, а теперь осталось одно. Мама смотрит на меня сурово.
В этом доме, девочка, о глазе Роя говорить нельзя, корит меня она.
Почему?
Потому что это нехорошо.
Я не понимаю, про какой глаз нехорошо — про тот, который остался, или про тот, которого нет, — но догадываюсь по ее лицу, что объяснять она не будет. Рот
Этот Артур! — говорит она. Хороший Парень, женился, бедолага, на Этой Чертовке. Иногда она беседует так со мной часами, но сегодня поет:
Мне куколку купили — Долли — Она и ходит, плачет, и? спит и говорит…
А я думаю, что это про меня.
Я не плачу! — отчаянно кричу я.
Не плачешь, говорит она и смотрит на меня так, словно только что это поняла.
Нет, Дол, ты никогда не плачешь.
Мама стирает посудным полотенцем крошки со стола, посыпает стол мукой и вынимает из миски тесто, но тут раздается стук в дверь.
Открой, Дол, говорит она, счищая с пальцев клейкую массу. Я дотягиваюсь до дверной ручки, открываю. На пороге стоят констебль Митчелл и Фрэн: он держит ее рукой за шею, а она извивается, словно рыбешка.
Отпусти, вопит она. А ну, отпусти!
И бежит мимо меня — к маме в объятия.
Э-ээ… миссис Гаучи, произносит он, покашливая. Это уже в третий раз…
Я ее посылала по делам, поспешно говорит мама. Она заглядывает в лицо Фрэн, вытирает у нее со щеки сажу и обнимает голову Фрэн обеими руками.
Мы нашли у нее вот это, говорит он, демонстрируя коробок спичек «Слава Англии».
А чем еще мне газ зажигать? — говорит мама, выхватывая у него коробок. Кремнем огонь высекать?
И глядит на Фрэн тяжелым, понимающим взглядом.
У тебя сдача осталась, радость моя? — спрашивает она. Или он и ее отобрал?
Констебль Митчелл отворачивается, улыбается пустой улице и снова глядит на маму, уже ласково.
На пустыре опасно, Мэри. Мало ли что с ней могло случиться.
Да я знаю, знаю, отвечает мама, закрывая дверь. Спасибо, Дуг.
Мама забывает про пирог: она сажает Фрэн на диван, пододвигает кресло, кладет коробок спичек на подлокотник. В комнате очень тихо, только в очаге шипят угольки — будто для того, чтобы напомнить, в чем дело, и весело полыхает пламя. Мне хочется незаметно сбежать, но я знаю, мне этого не разрешат: я нужна в качестве живого примера.
Что ты делала? — спрашивает мама. Фрэн колупает пластиковый подлокотник. Лицо ее закрывает волна волос.
Сколько раз тебе говорить? Тебя же отправят в колонию.
Я этого не делала, говорит наконец Фрэн.
Фрэн, тебя отправят в колонию… Чего не делала?
Ничего я не делала!
Мама тянет меня к себе. Между мной и сестрой всего несколько дюймов. Наши туфли соприкасаются. Фрэн так и сидит, уставившись на подлокотник, ее пальцы ковыряют отклеившийся кусочек пластика. Глаз она не поднимает. Мы обе знаем, что сейчас последует.
Погляди на Долорес, Фрэн! Погляди на нее! Видишь? Видишь, что может сделать огонь? Мама вскидывает мою руку вверх и сотрясает перед Фрэн тем, что могло быть моим кулаком, будто костью перед собакой.
Я ничего не делала, повторяет Фрэн и разражается рыданиями. Мама склоняет над ней голову, обнимает ее, и я вижу только волосы — они у них тускло-каштановые. Я стою между Фрэн и очагом — как страж.
Знаю, что не делала, радость моя, говорит мама. Знаю.
На стойке две чашки, появляется третья. Сальваторе автоматически наливает кофе и, пока Фрэнки рассказывает новости, подносит чашку к губам и выпивает одним глотком. Фрэнки знаком с Пиппо Сегуной; ему известны все бизнесмены в этой части города — особенно успешные. А Пиппо Сегуна очень успешен. Ну и что, что он не получил приглашения на похороны Марии Сегуны. Пошел все равно. Взял с собой Марию и Селесту, а в дом Сегуны прислал огромный венок в форме распятия. Он помнит, как ему было не по себе, когда Сегуна смотрел на них троих; помнит, как пожал ему руку — влажную и рыхлую, как свиной жир. Но до сегодняшнего дня Фрэнки и не подозревал, что Сегуна смотрел тогда на Селесту. От этой мысли у него начинается изжога. Фрэнки прижимает руку к груди, просит Сальваторе повторить рассказ, спрашивает, каким тоном говорил Сегуна, как он выглядел, долго ли пробыл. Сальваторе рассказывает все по пятому разу, даже начинает придумывать новые подробности — так ему это надоело. Фрэнки чешет грудь, она горит изнутри: это боль ревности.
Он так и сказал, Селеста? снова проверяет он. Сальваторе ставит локти на стойку, прикрывает глаза платком и медленно вздыхает.
Он сказал, Селеста очень красивая —… Фрэнки, этот человек — он же старик! Неужели ты хочешь такого в сыновья?
Фрэнки, представив себе Пиппо в качестве зятя, ухмыляется — бесплатный лимонад обеспечен.
Ему сорок один, Сал. Ну ладно, может, сорок два — он еще молод!
А тебе сколько, Фрэнки? тихо спрашивает Сальваторе.
Фрэнки знает ответ. Его нешуточное намерение отдать Селесту за Пиппо воздвигает между ним и Сальваторе каменную стену.
Отцу тяжело дается разговор с Сальваторе, но другого он и не ожидал: так он готовит себя к объяснению с Мэри.
Ни за что в жизни, говорит мама. Она жарит яичницу, и в воздухе стоит запах прогорклого масла. Куски ливерной колбасы лежат горкой на бумаге посреди стола — мы уже поужинали. Фрэн и Люка играют во дворе — во всяком случае, играли, когда я смотрела в окно последний раз, но сейчас из окна кухни я вижу только Люку, которая стоит руки в боки и орет на кого-то в открытую калитку. Ее нельзя оставлять открытой — у нас в огороде и так ничего толком не осталось. Мама считает, это всё цыгане. Вбегает Люка.
Ма-ам, Фрэн ушла…
Не сейчас, говорит мама. Папа ужинает.
Люка от злости каменеет, разворачивается и мчится обратно во двор. Я бросаю взгляд на подоконник, где лежала «Слава Англии». Коробка нет.
Мама кладет буханку хлеба рядом с ливерной колбасой, и отец, желая сделать ей приятное, отрезает ножом кусок, кладет на толстый ломоть белого хлеба. Когда ему подают яичницу, ее он тоже ест с хлебом, ловя вилкой кусочки белка. В другой раз он бы давно закончил трапезу и отправился на ужин в «Лунный свет», но сейчас пытается убедить маму все-таки подумать.