Укус ящерицы
Шрифт:
На мгновение в комнате стало тихо, как в центре урагана.
– Подумал, что вам нужен хворост, – с грубоватым местным акцентом ответил крестьянин. – Говорят, вы еще работаете, синьор Микеле. А раз так, то вам нужна помощь.
Пара, которую Тереза видела чуть раньше в наручниках, прижалась друг к другу, словно надеясь вместе защититься от того, что их окружало.
– Уходи, Пьеро, – прохрипел молодой человек. – Ты нам больше ничем не поможешь.
– Думаешь?
Женщина всхлипнула, как будто увидела что-то страшное.
– Пьеро, послушай меня! – взмолилась она. – Пожалуйста, уходи!
Подгоняемый
– Идиот! Матто! Матто! Убирайся отсюда!
Тот не сдвинулся с места. Даже не шелохнулся. Взгляд его буравил англичанина. Мэсситер по-прежнему стоял посреди комнаты со сложенными на груди руками, в позе победителя.
– Ник, – прошептала, а может, только подумала Тереза.
– Синьор Мэсситер, – спокойно и даже как-то задумчиво произнес крестьянин, и она вдруг поняла, что ошиблась, приняв его за деревенского дурачка.
– Ты меня знаешь? – удивился англичанин. – Какая честь!
– Я вас знаю, – кивнул он и повернулся к паре в наручниках. – Когда-то давно другой Скакки предупреждал нас о вас. Говорил, что нельзя убежать от дьявола. Он все равно тебя найдет. Или ты сам найдешь его.
– Пьеро! Пьеро!
Джанни Перони сделал шаг вперед. Двигался он, как всегда, решительно и быстро и, похоже, был готов к чрезвычайным мерам, если уговоры не сработают.
– Все остаются на месте, – сказал крестьянин и разжал руки. Хворост раскатился по полированному полу, повергнув Микеле в очередной приступ ярости. Но поток проклятий моментально иссяк, как только…
– Ник! – Тереза сама не узнала собственный голос, прозвучавший слабым эхом в наступившей внезапно тишине.
– Все остаются на месте.
Они замерли. Никто – ни Перони, ни Коста, ни даже Лука Дзеккини – не рискнул пошевелить пальцем. Что-то в выражении лица и голосе Пьеро заставило их поверить в серьезность предупреждения.
Теперь в руках у него была старая, потертая двустволка. Никто не успел опомниться, как обшарпанный приклад врезался Мэсситеру в грудь, отбросив его к окну, причем с такой силой, что англичанин ударился головой о стекло. Стекло треснуло.
Хьюго Мэсситер взвыл от боли.
– Нет! – раздался женский голос, но кому он принадлежал – женщине в наручниках, Рафаэле Арканджело или ей самой, – Тереза не поняла.
– Что тебе нужно? – крикнул англичанин, ощупывая затылок. Вид крови на пальцах поверг его в состояние шока. – Что все это значит? Что тебе нужно?
– Ничего, – по-прежнему спокойно и даже равнодушно ответил человек с ружьем.
Лицо Мэсситера перекосила гримаса ненависти.
– Венецианцы! Назови свою цену, и покончим с этим. Мне уже приходилось покупать таких, как ты. И если понадобится, я куплю вас всех! И не один раз. Человек моего положения…
Пьеро Скакки не дрогнул и не отвел глаз.
– Ты ошибаешься, – сказал он. – Я не венецианец. А ты не человек.
Палец потянул за спусковой крючок. Двустволка выстрелила, и комнату наполнил ужасный грохот. Хьюго Мэсситер как будто подпрыгнул и уже в воздухе поймал второй заряд. Тело его с растерзанной грудью высадило стекло и вылетело из комнаты. Там, снаружи, оно словно повисло на миг среди разлетающихся осколков, отражающих агонию умирающего
В следующее мгновение он исчез, рухнув на невидимую пристань под нарастающий гул встревоженных, испуганных голосов и пронзительных воплей.
Тереза еще успела заметить, как Перони бросился наконец к крестьянину, оттолкнул от разбитого окна, куда тот вознамерился последовать за своей жертвой, и благодаря не столько собственной силе, сколько внезапной апатии стрелявшего повалил его на пол.
– Не сложилось, Ник, – прошептала Тереза, выдавив из себя слова, которых никто уже не слушал. – Ничего не сложилось.
Мясо и кровь. Шанс и страх. Вжавшись в просоленные доски моторки, дрожа и не находя сил оторвать взгляд от распростертого на пристани окровавленного тела, пес напрягал свой быстрый, пытливый ум, стараясь понять смысл происходящего, но видел только черный, непроглядный ужас, жуткую пустоту бессмыслия. То была плохая смерть, последний вздох перед последним сном, внезапное трепыхание перьев перед падением в холодную, ледяную воду, где уже ждут мягкие, но цепкие челюсти. То был плохой конец, означающий близкую перемену всего в крохотном мирке, где обитал пес. Он видел человека, любимого хозяина, стоящего перед разбитым окном с пустым, ставшим вдруг незнакомым лицом. Хозяин смотрел вниз, на то, что сделал, и пес ощущал его боль, его незаживающую, пульсирующую рану. Люди внизу кричали, толкались, суетились, стараясь увидеть и стараясь не видеть. А на камнях лежала, издавая знакомую вонь, груда мяса. То, что не было ни человеком, ни зверем, ни частью ясного, истекающего дня. Пес ждал, дрожа. Чутье, более верное, чем глаза или уши, подсказывало ему беречься темного, злого города и грязной воды. Громкий, привычный треск ружья, которое сжимал хозяин, стал концом, завершением всего, что было раньше. Не уверенный ни в чем, кроме того, что подсказывал инстинкт, пес быстро и тихо перебрался через деревянный борт лодки, скользнул под маслянистую, ядовитую серую пленку лагуны и поплыл, подхваченный холодным течением.
Когда он вынырнул, голоса звучали уже не так пронзительно. Пес знал, что люди обладают более слабой и грубой формой сознания. Растерянный, сбитый столку, обиженный, уверенный только в выбранном направлении, он удержался на черных вонючих волнах и, выбравшись из-под них, заработал лапами, держа курс в открытые воды лагуны.
Часть V
Последние церемонии
Глава 1
Шла вторая неделя сентября, и ближе к вечеру солнце уже теряло силу. Долетевший с Адриатики бриз принес не по сезону ранний холодок, намек на близящуюся смерть лета. Промчавшись над серыми волнами, он ударил в лица людей, собравшихся на краю кладбища. Лео Фальконе всегда чувствовал себя неуютно на похоронах, хотя и присутствовал на последних много лет назад. Сидеть в инвалидном кресле, зависеть во всем от других – удовольствие небольшое, и он часто вспоминал Ника Косту, уже испытавшего «прелести» такой ситуации. Когда некуда сбежать, когда не прикроешься работой, на первое место поневоле выходят личные дела, и ему ничего не оставалось, как предаваться размышлениям о том, что уже неделю, а то и больше не давало покоя.