Улав, сын Аудуна из Хествикена
Шрифт:
– Погоди-ка, приятель, дай-ка я теперь пойду вперед да проторю дорогу!
Улав почувствовал, как воля его немеет, ослабевает перед тем, что поднимается в нем, перед тем, что ему нужно подавлять с силою, топтать, чтоб не причинить зла этому мальчишке. Он ринулся вперед, помчался что есть мочи. Время от времени он останавливался и прислушивался: идет ли парень за ним, но он ни разу не дал Тейту догнать его.
Когда они добрались до небольшой лужайки, уже почти совсем стемнело. Похоже было, что они набрели на небольшой сетер. Сквозь снежную мглу Улав разглядел поодаль несколько маленьких черных пятнышек; некоторые из них,
Как только они вошли в темную зияющую дыру двери, Улав швырнул на пол мешок, достал кресало и стал терпеливо выбивать огонь. Стоя на коленях перед очагом и раздувая маленькие язычки пламени, пытавшиеся вспыхнуть на мокром хворосте, он услышал довольные возгласы Тейта, который обшарил весь домишко. На широкой лавке лежали сено, меховое одеяло и несколько мешков вместо подушек. Парнишка влез в черную дыру в щипцовой стене и пошарил в маленькой клети, выстроенной из камня и дерна. Он сказал, что там есть сухие лепешки да сыворотка, и тут же показался в дверях с ковшом в руках, чтобы дать Улаву этого полузамерзшего питья.
– Вот видишь, Тейт, мы живем среди христиан; уезжая из сетеров, люди не забывают оставить еду на случай, если кому-нибудь придется ехать по лесу.
За трапезой Тейт развалился на лавке – колени поднял, а голову опустил пониже, чтоб дым не ел глаза: они не могли приоткрыть дверь, боялись, что на сквозняке огонь потянется в тесную комнатушку, перекинется на постель или на вязанку дров, лежавшую на полу. Улав сидел на скамье напротив очага, хотя дым щипал в горле и ел глаза. Он сидел, сложив руки на груди, уставясь из-под полуопущенных век на огонь, и, молчаливый, как камень, слушал болтовню юноши. И какую же околесицу нес этот парень! О погоде и о дороге и поминать-то не стоило – кабы ему не надо было вожжаться с таким попутчиком, который стоит на лыжах не лучше новорожденного телка, он бы сюда пришел, почитай, в два раза быстрее. А этот шут гороховый мелет, что они стали чуть ли не закадычными друзьями, пережив вместе опасности и приключения.
– Никак ты устал? – спросил Тейт, заметив, что Улав не отвечает ни слова на его неумолчную болтовню. Он подвинулся на постели. – Или ты, может, хочешь лечь у стенки?
«Ни за что на свете! – подумал Улав. – Чтобы я спал в одной постели с этим дурнем, да никогда!»
– Нет, не устал.
Он пытался собраться с мыслями. Ведь от него как будто все время ускользало то, что они с Ингунн были женаты, а ему надо это ясно помнить; и Тейта им должно убрать с дороги, этот мальчишка разрушил по глупости ее счастье, а теперь лежит здесь и бахвалится, что вернет ей честь; куда он лезет, телок непутевый… Это ему, Улаву, самому надобно сделать: исправить то, что можно еще исправить. Прикрыть срам. Пусть люди думают что хотят, лишь бы знали: он этому не верит. И родичи ее должны быть с ним заодно – он признал дитя своим и даст отповедь каждому, кто посмеет вслух усомниться в его словах.
– А когда ты слыхал это про нее? – вдруг спросил он. – О том, что с ней приключилась беда? Вроде болтать о том начали совсем недавно?
Тейт рассказал, что услыхал об этом на днях. У его знакомых из города есть дочка, которая живет с мужем на хуторе возле Берга. Знакомые эти и дочь их видели, как Ингунн ходила по усадьбе вверх и вниз по холму вечерами, а теперь светло до поздней ночи… Тейт стал расписывать, что там еще про нее болтали.
Улав слушал его, нахмурив брови. Кровь начала шуметь у него в ушах. Но так-то оно и лучше! Пусть себе болтает, скоро он перестанет быть добродушной овцою. Разве это мужчина!
– Ну, а что же ты? – спросил Улав, скривив губы в странной усмешке. – Смог ли ты устоять, не сказать им, что это ты постарался?
– Да, я сказал что-то вроде того.
– И другим про то сказывал?
«Кабы сделать вид, что слух пустили хуторские бабы и прочий сермяжный люд, так еще можно было бы стерпеть. Ходить среди равных тебе с высоко поднятой головой, сурово глядеть на них в упор и делать вид, будто ты и знать не знаешь, о чем там судачат за твоею спиною, мол, болтовня это все, мало ли что служанки принесут на хвосте деревенским кумушкам…»
Тейт сказал, слегка смутившись:
– Я до того зол был на нее, что сказал – так ей и надо, когда услыхал, будто она в тягости. Небось прошлым летом она черт знает как легка и быстра была на ногу, как кошка, то трется об ноги, а то, как захочешь взять на колени, – убежит. Но под конец-то я вонзил в нее когти…
Улав не слыхал толком, что говорит Тейт, – кровь шумела и звенела у него в голове. Терпение его иссякло, им снова овладела жажда мести, и теперь эта месть будет жестока, ибо то, что он сейчас услыхал, забыть будет нелегко…
– А на другую ночь она опять передумала: заперлась и не пустила меня. Когда же я пришел к ней и стал говорить про сватовство, она прогнала меня как собаку.
– Тогда тебе лучше бросить эту затею с женитьбой, Тейт.
Услыхав угрозу в голосе Улава, Тейт поднял голову. Улав стоял перед ним с дровяным топориком в руке. С быстротою молнии юноша вскочил на ноги и выхватил меч, его мальчишеское лицо словно почернело от ярости; он понял, что дал обмануть себя, и встретил молчаливый вызов противника с гневным криком юнца, рвущегося в бой. Улав увидел, что Тейту наконец все стало ясно, и его охватила дикая радость.
Не дожидаясь того, что станет делать Улав, Тейт бросился на него. Улав стоял спокойно: три раза отразил он удар меча топорищем. Мальчишка был гибкий и верткий, но силы у него в руках недоставало. Когда Тейт взмахнул мечом в четвертый раз, Улав вдруг резко отклонился вправо, и меч лишь слегка задел ему левую руку; юноша замер на секунду, растерянный, и тут топор Улава ударил его в плечо, и он выронил меч. Когда же он нагнулся, чтоб поднять меч левой рукой, Улав вогнал ему топор в череп, и он повалился ничком.
Улав подождал, покуда судороги в теле затихли, и после того постоял немного. Потом перевернул Тейта на спину. На волосы натекло немного крови, косая темная струйка пересекла лоб. Улав взял труп под мышку и поволок в чулан. Затем он вышел на двор. Ночь и сугробы снега, шум и вздохи ветра в лесу… Придется оставаться здесь, покуда не рассветет. Улав воротился в избушку и лег на лавку.
Немало людей более достойных пало от его меча.
Он встал и подложил дров в очаг. Надо стряхнуть с себя болезненное раскаяние – или как это назвать. Тейт сам навлек смерть на свою голову. Даже епископ Турфинн говорил: человека, опозорившего женщину и убитого ее родичем, надо считать почти что самоубийцею, ибо он сам накликал на себя смерть. Ни к чему думать, будто это хуже, чем сразить недруга в бою. Тейт пал с оружием в руках – меч его лежит на полу между лавкой и очагом…