Улей Хеллстрома

Герберт Фрэнк Патрик

Хелльстром вздохнул от осознания ноши, взваленной ему на плечи: он руководил почти пятьюдесятью тысячами работниками Улья. Некоторое время он вслушивался в себя, проверяя ощущение, что в Улье все в порядке. Он ощущал его, как ровное гудение пчел, собирающих нектар в жаркий полдень, и этот успокоительный покой иногда был необходим ему для восстановления сил. Но на этот раз подобное успокоение не ощущалось. Хелльстром ощутил, как тревога передавалась по Улью вместе с его командами и, как бумеранг, возвращалась назад к нему. Не все было в порядке.

Улей нес в себе печать осторожности, как и каждый его обитатель. Он имел свою долю врожденной осторожности, заботливо отрегулированной праматерью и теми,

кого она выбрала ему в воспитатели. Сперва Хелльстром возражал против производства документальных фильмов. Слишком близко к дому. Но ульевый афоризм: «Кто может знать о насекомых больше, чем рожденные в Улье?» – оказался сильнее его возражений, и в конце концов он даже сам проникся духом кинобизнеса. Улью всегда требовался этот символ силы – деньги. Фильмы изрядно пополняли их счета в швейцарских банках, а эти деньги уже тратились на ресурсы Внешнего мира, в которых нуждался Улей – алмазы для буров, например. Непохожий на дикие общества, Улей тем не менее искал гармонию с окружающей средой, сотрудничая таким образом, чтобы покупать для себя услуги. Конечно, та глубокая внутренняя связь, которая всегда поддерживала Улей в прошлом, поможет им и сейчас. «Фильмы – не ошибка!» – говорил он себе. В этом было даже что-то поэтически забавное: испугать Чужаков, показывать им реальность через фильмы о различных популяциях насекомых, в то время как иная, более глубокая реальность взойдет на дрожжах страха, который она же и взрастила.

Хелльстром напомнил себе строки, на внесении которых в сценарий их последнего фильма он настоял: «В совершенном обществе нет места ни эмоциям, ни жалости – жизненное пространство не может быть истрачено на потерявших свою полезность».

Однако теперь, после нового вторжения Чужаков, Хелльстром подумал о пчелином волке, чьи хищнические набеги в Улей должны отражаться всеми имеющимися в распоряжении силами. В кооперативном обществе судьба каждого может оказаться судьбой всех.

«Я должен немедленно подняться наверх, – сказал он самому себе. – Я должен быть в центре всех событий и лично принимать решения по защите Улья».

Быстрым шагом Хелльстром прошел к ближайшей общей ванной комнате, принял душ вместе с несколькими химически нейтральными женщинами-работницами, убрал щетину изготовленным в Улье средством для удаления волос и вернулся в свою ячейку. Там он переоделся в тяжелую одежду Чужаков: коричневые брюки, белая хлопковая рубашка, темно-серый свитер и поверх светло-коричневый пиджак. Носки и пара кожаных ботинок ульевого производства дополнили его костюм. После некоторого колебания он вытащил из ящика стола маленький пистолет и засунул его в карман. Оружие Чужаков имело больший радиус поражения, чем парализаторы, и оно будет более знакомо незваным гостям, если возникнет необходимость использовать его в качестве угрозы.

Затем Хелльстром вышел, прошел знакомыми галереями и коридорами, наполненными гулом привычной активности. На его пути располагались комнаты с гидропоникой, но двери их были открыты для свободного доступа собирателей урожая. Проходя мимо, он бросил короткий взгляд внутрь, отметив, как быстро выполнялись все операции. Корзины наполнялись соевыми бобами, по два работника на корзину. Чужаку могло бы показаться, что здесь царит полная анархия, но не было ни пустячных перебранок, ни разговоров, не видно было ни столкновений, ни опрокинутых корзин. Наполненные корзины подавались в лифтовые проемы для подачи наверх. Все необходимые сигналы подавались молча, при помощи жестов. Эти огромные комнаты являлись неоспоримым свидетельством чрезвычайно эффективной организации Улья: химически кондиционные работники, эффективно нейтрализованные, никто из них не был голоден (пищевые конвейеры находились всего в нескольких шагах в главной галерее), и они работали с пониманием жизненной важности выполняемой ими работы для всего Улья.

Движение Хелльстрома теперь напоминало элегантный танец, когда он огибал входящих и выходящих работников. Здесь требовалось точное выполнение графика. Одни работники уходили, проголодавшись или почувствовав усталость. Другие заступали на их место. И все знали, что от них требуется.

У лифта одной из самых старых моделей, с кабиной, дергающейся при прохождении открытых дверей, он остановился на секунду, чтобы пропустить группу работников, направляющихся в комнаты с гидропоникой для замены старых посадок новыми. В производственном цикле не должно быть никаких задержек, в этом была основа самого их выживания.

Хелльстром встал в открытый проем на пол идущей вверх кабины. Тяжелый животный запах Улья, который очистные системы удаляли из поступающего снаружи воздуха, еще сильнее ощущался в лифте, что свидетельствовало об утечке где-то далеко внизу в шахте, и это следовало устранить. Текущий ремонт нельзя игнорировать. Хелльстром сделал пометку в своей памяти о необходимости заняться проверкой работы шахты. Через две минуты он был в подвале сарая-студии, вновь сосредоточив все внимание на более непосредственной опасности.

«Мы не должны слишком быстро отправлять в чаны этих новых Чужаков», – напомнил себе Хелльстром.

12

Из дневника Нильса Хелльстрома:

«В устных преданиях, на сто лет более древних, чем были сделаны первые записи нашими предками, говорится, что отказ от любой потери протеина, вырабатываемого колонией, восходит к самому моменту ее возникновения. Но я сомневаюсь в этом. Реакция Чужаков показывает, что это не более, чем приятный миф. Праматерь сравнивала его с открытостью, существующей между всеми нами в Улье. Чаны служили для нее красивой метафорой свободного внутреннего единения, и как часто она повторяла: „Таким образом, когда кто-то умирает, его секреты не умирают вместе с ним: все его знания будут вложены в успех всего дела“. За более чем двухсотлетний период ведения записей этот исходный миф ни разу не подвергался сомнению, и я этого не делаю на наших открытых совещаниях. Итак, я скрываю нечто во имя укрепляющего нас мифа. Может быть, так и начинаются религии».

В главном подвальном помещении Улья осторожность становилась почти осязаемой. В одном углу открытой площадки под поглощающими звуки перегородками и амортизаторами опорных стоек была вмонтирована в пил стальная лестница. Она вела вверх, через перегородки в замаскированной двери в комнату общественного туалета, находившегося в подвале амбара. Спрятанный экран на верхней площадке лестницы выходил из стены, когда работник поднимался до этой ступеньки. Экран показывал занято помещение или нет. Система удаленной блокировки запирала дверь комнаты, когда появлялся работник снизу.

У основания лестницы располагались и другие вспомогательные экраны, за которыми следил дежурный. Работник махнул Хелльстрому рукой, показывая, что в студии нет ни одного Чужака. Лестница крепилась к стене одной из гигантских вентиляционных труб, выходящих на крышу сарая. Поднимаясь, он ощущал едва уловимую вибрацию. Вскоре он через пустую комнату для умывания, прошел в настоящий подвал студии, где располагались склады с одеждой, фильмами, оборудование для редактирования фильмов, костюмерные и гримерные, различного рода реквизит. По стандартам Внешнего мира, все было как положено. Работники занимались своим делом и не обращали на него внимания. В конце длинного зала располагалась обычная лестница, по которой можно было подняться через систему поглощения звуков, через коридор с двойными дверями в главную студию, занимавшую большую часть сарая.