Улей
Шрифт:
От крика и резкого удара резиновой палкой по столу – совсем рядом с тем местом, где лежала моя голова, – я подскочила, словно ужаленная.
Ивашкин же, опухший ото сна, был очень доволен произведённым им эффектом.
И только в девять утра, сдав смену и придя домой, наконец-то я смогла дать волю своим слезам.
– Чего я ему сделала? За что меня этот Ивашкин так ненавидит? – жаловалась я матери.
– Майя, на больных грех обижаться. Они всех ненавидят. Его мамаша всё время нашу бабу поедом ела. Как встретит, так и начинается:
– Верку-то хорошо кормишь, она
После маминого откровения, экзерсисы Ивашкина меня совершенно перестали трогать, да и работать вскоре я стала с ним в разные смены. С Перебейносом всё было куда печальнее. Этот экземпляр, прикативший в Сибирь в наши Залупцы в начале восьмидесятых из Бендер, был куда непредсказуемее и подлее.
Он обожал явиться в три часа ночи (и сорокаградусный мороз ему не был помехой) на перрон и проверить, насколько старательно я исполняю свои должностные обязанности, суть коих была до тошноты простой. Пришёл пассажирский поезд, его нужно встретить, стоя на перроне. А дальше наряд милиции (это два постовых) был обязан данный состав «обработать» (т.е. весь, от головы до хвоста пройти туда и обратно, если, конечно, время стоянки позволяло сие осуществить). После «променажа» нам надлежало вновь «пастись» на перроне вне зависимости от погодных условий до тех пор, пока поезд не сделает «ту-ту».
В одну из таких вот ночей ноги я и обморозила. Перебейнос, упиваясь собственной властью, стоял вместе со мной на жутком морозе все тридцать пять минут, до тех самых пор, пока очередной пассажирский не показал нам свой хвост.
– Лисицына, ты когда в органы шла, о чём думала? Здесь тебе не хухры-мухры, а строгая дисциплина! А ты, Лисицына, всё время её нарушаешь. Вот и сейчас нарушаешь форменный Устав. Если мёрзнешь, опусти уши у шапки, но не так, как ты это сделала, а завяжи их под подбородком. А если тебе кажется, что уши под подбородком – это некрасиво, то подними их и завяжи так, как положено по Уставу – сверху шапки. Чего они у тебя свободно болтаются? Завяли? Отпали? Или, может, ты не знаешь, как шапку форменную носить?
Устав от систематического гнобежа Перебейноса, я всеми фибрами души начала грезить уголовным розыском. «Да-а-а, уголовка – это Настоящая Работа! Сплошная романтика и движняки, куча всего интересного, а главное – работа людям пользу приносит. К тому же начальник у них – мужик хороший», – дни напролёт думала я. Именно такой рисовалась мне жизнь среднестатистического опера.
– Маечка, зачем тебе наши печали? Уголовка – это не женских ручек дело и уж точно не женской головки, – усмехались опера, глядя на меня – желторотую пигалицу метр пятьдесят пять ростом.
Мой пыл остудил беглый просмотр фотоальбома со «жмурами». Особенно впечатлили и надолго врезались в память два фото: на первом – крупным планом висельник, болтающийся на железнодорожной эстакаде, на втором – бабушка в ведёрках. Не повезло старушке, оказалась между двумя скорыми поездами, её останки долго собирали лопатами и совками.
Фотоальбомчик подействовал на меня, словно ритуал «Вуду». Впечатлившись буднями уголовного розыска, больше им я никогда уже не грезила.
– Бррр… ужас какой! Уж лучше общение с Перебейносом, чем такое, – обречённо думала я, совершенно не подозревая о наличии иных, более радужных вариантов и перспектив, которые могли бы быть в моей жизни.
Глава 19
Швета-Абажур
Стоит отметить, что я была не единственной девушкой-постовым. Мою коллегу Швету-Абажур (именно так её звали в нашем посёлке) Василий Парфёнович всем без исключения ставил в пример.
– Лисицына, и ты учись у нашей Светланы. Она хоть и строгая, но справедливая. Размазне в милиции не место! Учись-учись! Вчера вон, так бича ПРом отходила, что у него шкура на спине лопнула. А ты у нас белоручка и неженка, с говном работаешь, но хочешь не измазаться. А так не бывает!
Тридцатилетняя прапорщик Швета действительно могла «отходить» кого угодно. Не всякий мужик решался ударить доставленного, тем более со всей дури, а у неё это было запросто. Сначала мат-перемат, а вслед за этим – для пущей убедительности – палкой по зубам.
Первую часть своего странного прозвища Швета-Абажур получила во времена лихой юности, когда «никого мимо не пропускала», вторая часть присовокупилась к ней вскоре после того, как наша героиня стала представителем Закона.
Но отчего же «Абажур», спросите вы? В некотором смысле виновницей являлась Ильза Кох, жена того самого Коха, возглавлявшего печально известный Бухенвальд. Жёнка у Карла была ему под стать. Она не только питала особую слабость к предметам, сделанным из человеческой кожи, но и активно помогала своему муженьку налаживать «процессы» на вверенном участке. За «трудолюбие» и особое рвение Ильза и получила у узников прозвище «Фрау Абажур». Не трудно догадаться, из чего тот был сделан…
Слава богам, мне ни разу в жизни не пришлось работать со Шветой в одну смену. О её садистских наклонностях я могла судить исключительно по рассказам коллег. Смею предположить, что если бы Швета-Абажур родилась в Германии в начале двадцатого века, то думать, в чём себя реализовать, ей бы особо не пришлось.
Шветин супруг также был нашим коллегой, но он по большей части крутил баранку. В тот год (1994) от нашего коллектива десять человек уехали в Чечню в долгосрочную командировку. Все жёны, провожая своих мужей, рыдали в голос. Швета-Абажур не стала исключением, чем весьма озадачила многих.
– Шветуля, ты, оказывается, у нас и плакать умеешь? Или в тебе водка плачет? Не бзди, родимая! Вернётся твой мужик целым и невредимым.
Мужик и впрямь вернулся без повреждений, как и предрекалось, правда, радость была недолгой. Недельная пьянка по случаю удачного возращения завершилась страшнейшей автомобильной катастрофой. Славного «чеченца» буквально отскребали от того, что раньше называлось машиной.
Абажур на похоронах не проронила и слезинки, а пару месяцев спустя спокойно сообщила: