Ульфила

Хаецкая Елена Владимировна

Править же своими вези поручил Алавиву и перед отбытием слезно просил родича в неприятные истории с ромеями не встревать. Покуда он, Фритигерн, в столице ромейской находится, ему, князю, и платить за горячность вези придется. А ромеев в столице столько, что даже дружина фритигернова не вызволит князя, если в беду попадет.

И, сделав надлежащие наставления, отбыл.

* * *

Ромейская столица Константинополь предстала поначалу глазам Атанариха гигантским торжищем. Только головой вертеть поспевай.

Стены

впиваются в низкое фиолетовое небо, грызут его зубцами, и вязнут на тех зубцах облака. Залив Золотой Рог так сверкает, что глазам больно. И ужаснулся вдруг Атанарих, увидев, как всплывает из пучины вод мировой змей, сообщник хитрого бога Локи. Не за ним ли послан?

Но вот объяснили ему предупредительные слуги государевы: это огромная цепь, которой перетягивают горло залива, чтобы преградить вход чужим кораблям. Перед тем заходили в порт мирные торговые суда, заплатившие пошлину, и цепь перед ними опускали; теперь же снова подняли.

Быстро глянул по сторонам Атанарих: не заметил ли кто неуместного страха его, не вздумал ли кто над ним, князем, потешаться?

Медленно ехал Атанарих, в окружении дружинников, вверх от порта. Какая пыльная трава на склонах, занятых складами и бараками. Топчут ее босые ноги – загорелые на солнце или от природы черные. Воздух полон пыли, запаха пота, корицы, перца, теснятся в нем, перекрикивая друг друга, голоса, грохот, звон воды о корабельные днища.

А выше громоздится Город, великое творение рук человеческих. Толпы людей самых разных народов наполняют его. Центральные улицы замощены камнем – экая диковина! Срединная улица рассекает его, как старый шрам лицо дружинника.

Глинобитные дома, расцвеченные сохнущими на веревках одеждами, сменяются каменными – в два, три этажа. Чем выше поднимаются вези от порта, тем прекраснее Город и даже самая жара, кажется, уменьшается по мере приближения к императорскому дворцу.

Закусил губу гордый Атанарих, ибо восхищение против воли проникло в его сердце, и больно делалось ему от предстающей глазам красоты.

Вокруг варварского вождя так и вертятся торговцы и женщины, одна другой лучше, наперебой предлагая свой товар. И всяк на свой лад выпевает. Кое-кто и по-готски знал, только сильно коверкал слова.

Медленно шли варварские кони. Несли седоков мимо церквей и статуй, мимо богатых домов с садами и фонтанами. В ослепительном солнечном свете ничто из роскоши городского убранства не ускользало от взора. И захочешь не заметить, а все равно равно в глаза бросается. Все так и кричало в Константинополе: взгляни на меня, восхитись же мною!

И восхищался Атанарих, как малое дитя, радуясь. И боль в его сердце на время утихала, поскольку так решил про себя Атанарих: император ромейский действительно земной бог. Не чванством было со стороны государей Империи объявить себя божествами, но одним лишь признанием неоспоримой истины. Кто поднимет руку на того, кому подвластно все это великолепие – неприступные стены и гавань, множество солдат и наемников, толпы подданных, и все так богато разодетые?

Впервые, быть может, понял Атанарих, как велика, как необъятна Империя, простершаяся от туманной Британии до Африканского побережья. Поистине, кто посягнет на ее величие, умрет злой смертью, и винить в этом должен будет только самого себя и неразумие свое.

Видел перед собой Атанарих кого-то неизмеримо более сильного, чем он сам, и надламывалась его горделивая душа.

А Феодосий на белом коне навстречу движется. И все мысли выскочили из головы Атанариха, когда увидел государя ромейского.

Прямо, как изваяние, сидит на коне молодой испанец; попона с золотыми кистями пыль метет. Золотом и пурпуром сверкает император. Черные волосы уложены локонами, золотой обруч отягощает их. Черные глаза на бледном лице горят, будто зажгло их неугасимое византийское солнце. Показался он сперва Атанариху хрупким и драгоценным. Но в следующую минуту опытным глазом отметил Атанарих и уверенную посадку молодого государя, и то небрежное, привычное движение, каким коснулся рукояти меча.

Остановились друг против друга.

И улыбнулся молодой Феодосий Атанариху – горе жира и золота. Лицо у князя варварского медным загаром окрашено, от пота блестит; тяжелые плечи опущены – гнетут годы Атанариха.

Назвал Феодосий Атанариха братом и объятия ему раскрыл. И принял старый князь это объятие. Выкатилась слезинка из угла его глаза и на кончике сивого уса повисла, сверкая на солнце, – лучший перл в короне Феодосия.

И так, улыбаясь и плача, с фанфарами и приветственными кликами глашатаев и толпы, в окружении дружинников своих и феодосиевой гвардии, вступил Атанарих в императорский дворец, бок о бок с императором ромеев, третьим на его памяти.

* * *

Епископ Ульфила прибыл в столицу ни для кого не заметно и остановился на постоялом дворе, на что потом ласково пенял ему государь Феодосий. Где это видано, чтобы муж, столь почтенный, императорским гостеприимством пренебрегал? Послал Феодосий слуг, велел старого епископа этого, констанциево наследство, приветить как положено.

Невзирая на прискорбное еретичество его. Ибо, в отличие от изгнанного Демофила, обладал Ульфила великим богатством. А Империи это богатство позарез нужно было.

Крепко помнил молодой государь: не оборонить ему протяженных границ великой Империи без готских федератов. Силы же ульфилины не заканчиваются хрупким телом старика – далеко за пределы его простираются. Не только мирные «меньшие готы» его продолжение, но и грозные вези Фритигерна.

И потому поднес к лицу своему ладонь Феодосий, сын Феодосия, пальцы растопырил – и так, сквозь пальцы, на заблуждения этого Ульфилы глядеть стал. Хотел в единый кулак стянуть все силы, какие только могут послужить к пользе великой державы, отданной под его управление. Готы же самой сильной силой были из всех, что нынче под рукой его ходили.