Улица Франсуа Вийона
Шрифт:
Девушка в белом - белый джемпер, белая юбка, белые туфли, - стискивая лицо загорелыми руками, восторгалась полушепотом:
– Господи, до чего же оно прекрасно, наше солнце! Вечно юное, вечно-вечно прекрасное и юное!
Молодой человек, который стоял рядом с девушкой - тоже весь в белом, - пожал плечами:
– Не такое уж юное: пятнадцать миллиардов лет - не первая молодость.
– Перестань, Мит, - тем же восторженным шепотом произнесла девушка, - это пошлость! Не хочу знать никаких цифр. Мне надоели ваши цифры.
Поворачиваясь
– Ты понял меня?
– Да, - сказал молодой человек, - понял.
– Ты по-настоящему понял меня, Мит?
Мит ответил: да, по-настоящему.
– Поцелуй меня, Мит.
Она закрыла глаза и чуть-чуть выпятила губы. Мит поцеловал ее в губы, потом в закрытые веками глаза, потом опять в губы.
– Милый, - прошептала она, будто преодолевая боль, - милый мой.
Он встал у ограды, справа от тех двоих, в белом. Просунув лицо между прутьями, он мысленно следил за человеческим телом, падающим с трехсотметровой высоты на розовую асфальтовую площадь. Он попытался продвинуть голову глубже, но прутья тупо, как тиски с кожаными прокладками, сжали его виски.
Возможно, за мной наблюдают, подумал он. Надо уйти. Мне ничего здесь не нужно.
– Ничего, - донеслось извне.
– Ничего.
Девушка и молодой человек опять поцеловались.
Держась обеими руками за прутья, она запрокидывала голову, рыжие волосы ее свисали тяжело, как очень густые и влажные пряди нитрона. Мит захватывал рыжие нити пригоршнями, подымая и опуская руки, и она спросила:
– Мит, тебе приятно, что они тяжелые, мои волосы?
– Приятно, дорогая моя, единственная моя, неповторимая.
– Я люблю тебя, Мит, - прошептала она, - вот мои губы, возьми их. Здесь еще много света, здесь еще солнце - возьми мои губы, Мит.
Снизу доносился ритмичный, с правильно чередующимися всплесками, гул. Гул этот, если прислушаться к нему, убаюкивал, и ощущение колыбельного ритма усиливалось плавными колебаниями обелиска.
– Мит, - простонала девушка, - здесь еще солнце, здесь еще чересчур много света - губы мои возьми, только губы.
Мит - большой, сильный, в белых шортах - прижал ее к ограде.
Он просунул лицо между прутьями, закрыл глаза и увидел кувыркающееся в воздухе человеческое тело. Сначала тело падало очень медленно, но, приближаясь к земле, оно стремительно набирало скорость и...
Он не увидел, как оно ударилось о землю: прутья сжали его виски, и он открыл глаза.
Девушка и Мит смотрели на него. Сейчас они спросят, не нужно ли ему чего. Нет, не спросят, а сразу предложат свои услуги.
Улыбаясь, он чуть наклонил голову: о, ему ничего, решительно ничего не нужно. Те двое тоже улыбнулись: о, они совершенно непроизвольно глянули в его сторону, и если он может простить их...
Он повернулся к ним спиной и двинулся вдоль ограды. Девушка опять проворковала о своей любви и потребовала,
Он ступал неторопливо, сравнивая между собою зазоры, разделявшие прутья, хотя превосходно знал, что колебания возможны лишь в пределах плюс-минус полмиллиметра. В восточном секторе он остановился, огляделся и снова стал проталкивать голову между прутьями. Прутья яростно теснили его череп, но он не обращал внимания на эту их ярость и упорно проталкивал голову наружу.
– Глупо, очень глупо, - донеслось извне, - ты отлично знаешь, что здешние прутья вдесятеро прочнее стальных. Зачем же обманывать себя! Ты обманываешь себя, а самообман - это малодушие.
– Нет, - возразил он, - не малодушие, а отчаяние.
– У тебя нет отчаяния, - откликнулось извне, - потому что ты наверняка знаешь: прутья не поддадутся. А внизу, где машины, электрические провода, газ...
– Хорошо, - ответил он, - я спущусь вниз.
Через минуту он вышел на площадь Луны. Прохожие толкали его, стоящего посреди перехода, и, подчиняясь этим толчкам, он поворачивался то налево, то направо.
– В конце концов, - донеслось извне, - это безразлично, какому направлению ты отдашь предпочтение, потому что твоя дорога - кольцо. Вернись домой. Дом - это всегда дом.
Он вернулся домой. В передней горел свет. Он выключил лампы: яркий свет был ему неприятен. У него появилось ощущение, что в квартире кто-то прячется. Это был явный вздор прятаться в его квартире некому и незачем, но он осмотрел спальню, кабинет и телевизионную. Потом вспомнил про кухню, уборную и ванную.
Нигде никого не было.
Кто-то зовет меня, шепчет уныло,
Кто-то вошел... моя келья пуста.
Нет никого - это полночь пробило.
О, одиночество! О, нищета!
Он рассмеялся: келья! Девятнадцатому веку для одиночества нужна была келья, а иначе, без кельи, какое же одиночество!
На площадке, этажом выше, хлопнули дверью лифта. Секунд десять спустя подъемник натужно загудел. Через полминуты гудение прекратилось и опять хлопнули дверью. За стеной с шумом, который начался гулким выхлопом, что-то понеслось, стремительно, отчаянно, наращивая скорость, вниз. Затем далеко, под землей, тяжело ухнуло.
Мусоропровод, сказал он себе. Мусоропровод с безупречным акустическим изолятором. Таким же безупречным, как стены, пол и потолок. А впрочем... впрочем, все дело, наверное, просто в том, что он слишком прислушивается. Да, наверняка в этом: он слишком прислушивается, как те, что ждут.
В телевизионной он включил свет - синий, как мгла раннего утра. Стало холодно. Сначала просто беспокойство, затем ощущение надвигающейся беды стекали с потолка на стены, со стен на пол - и медленно, неотвратимо подбирались к креслу, в котором он сидел. Ему захотелось кричать, звать на помощь, чтобы в комнате появились люди, чтобы люди эти сбились в непроницаемый ком, как пингвины в бурю.