Улица генералов. Попытка мемуаров
Шрифт:
«А у нас все такие», — мстительно улыбаясь, заметила служащая морга.
На носилках мы с Гришей перенесли Гену Шпаликова внутрь помещения и отправились в обратный путь. И всю дорогу Горин мне рассказывал, что, наверное, у него судьба такая — сопровождать покойников, ибо когда он, Горин, поблизости, то все почему-то не звонят в «скорую помощь», а бегут к нему; вон, когда Борис Балтер умер, жена кричала: «Гриша, спаси!», а что он мог сделать, Балтер был уже мертв.
Признаться, странно было узнавать такие подробности из жизни первого юмориста страны.
Литература как школа. Старшеклассники снисходительно взирают на возню первоклашек. Арканов и Горин, ребята моего поколения, один — чуть старше, другой — младше, казались мне в шестидесятые годы зеленой молодежью, тем более что публиковались они тогда в основном на 16-й
Кстати, замечательное свойство человеческой памяти: выделять какие-то эпизоды, связанные с другим человеком, и считать, что они так же важны для его биографии. Я, например, хорошо помню, как мы с Гориным и с Женей, женой Арканова, ехали три дня в Ялту на «Москвиче», взятом мною напрокат. Помню, как уговорил Марину Влади, по которой тогда вся Москва сходила с ума, прийти в настоящий русский дом и отведать настоящей русской еды и привел Марину в гости к Григорию Израилевичу Горину. Помню, как отмечал свой день рождения в 1968 году, когда я работал старшим редактором сатирического киножурнала «Фитиль» и у меня дома, естественно, собрался весь цвет советской сатиры. Цвет угрюмо сидел за столом, и каждый слушал по своему транзистору — кто «Свободу», кто — «Голос Америки», кто — Би-би-си, кто — «Немецкую волну». Иногда Гыра спохватывался и говорил: «Ребята, день рождения Толяныча, давайте выпьем за него». Ребята вымученно улыбались, выпивали и вместо закуски опять прикладывались к транзисторам, слушая репортаж «голосов» о том, как советские танки в ответ на просьбу чехословацких трудящихся вошли в Прагу.
Но это, повторяю, вехи моей жизни.
15 июня 2000 года российское телевидение и радио начинали свои программы новостей с сообщения о смерти известнейшего драматурга, писателя Григория Горина. И лишь потом следовала информация, что президент России Владимир Путин принял… а в Чечне бандитские формирования… и так далее — обычно главные события в жизни страны. Мне позвонили из студии «Радио России», и я налепетал на пленку жалкие слова, посвященные памяти Григория Израилевича. Редакторша меня поблагодарила и вежливо осведомилась: «Анатолий Тихоныч, а как нам вас подавать?» Подтекст вопроса: Григория Горина знает вся Россия, а вы кто такой?
…Попробую, ради приличия, хоть на пару абзацев — если получится — перестать рассуждать на тему «Я и Горин», то есть не примазываться к великим, а пересказать какие-то важные моменты его биографии.
Писать смешные рассказы — детская болезнь. Со временем она проходит. Арканов постепенно перешел на грустную ироническую прозу. А Горин занялся диверсионной деятельностью в драматургии. Почему диверсионной? То есть сначала он, как нормальный советский человек, написал (вместе с Аркановым) комедию на так называемую современную тему, и комедия была поставлена в Театре Сатиры. Можете себе представить, сколько комиссий из разных инстанций побывало на репетициях! На премьеру в модный театр пришли иностранные «коры» и углядели, гады, то, что пропустили бдительные цензоры, и радостно трезвонили про это в западной прессе. Разумеется, тут же в театр явились товарищи откуда надо и, несмотря на стенания авторов и главного режиссера Плучека, недрогнувшей рукой вырезали из пьесы все живое, все, что еще трепыхалось. Видимо, тогда Горин для себя решил: «А на хрена?» То есть зачем лезть на рожон в современность, где простреливается каждый сантиметр, когда можно делать то же самое, и гораздо интереснее, на вольных просторах Истории. И так возникли «…Забыть Герострата!», «Тиль», «Тот самый Мюнхгаузен»… Перечислять дальше? Ответственные товарищи, призванные бдить, тщать и не пущать, кожей, конечно, чувствовали крамолу, но как запретить спектакль? Ведь это, граждане, мировая классика! А Горин что — он лишь инсценировщик… Позже, в перестроечной «Литгазете», я прочел фразу (понимайте ее как знаете): «Горин с Гомером разговаривает на равных». А мы с женой впервые увидели «Поминальную молитву» в «Ленкоме» в ноябре 1991 года. И кто виноват — Шолом-Алейхем, Горин, Марк Захаров, Евгений Леонов? — но моя жена как начала реветь в середине спектакля, так и не переставала до закрытия занавеса.
После спектакля мы пришли к Горину домой (он тогда жил напротив ВТО). Я надеялся, что мы с Гырой поболтаем за рюмочкой, вспомним молодые годы. Рюмочка, конечно, была, однако Гыра настоял, чтоб мы посмотрели видеофильм, посвященный Андрею Миронову. Явно для него, для Горина, это было важной вехой его жизни. А я про себя как-то автоматически отметил, что Горин сопровождал похоронный кортеж от Риги, где умер Миронов, до Москвы…
Апрель 2000 года я провел в Москве и почти каждый день говорил с Гориным по телефону. Я был на его «Королевских играх» в «Ленкоме», после спектакля мы должны были увидеться. Но он не приехал в театр. Поздно вечером позвонил мне домой, объяснил, что заболела Люба, жена, он замотался с врачами. Договорились, что обязательно увидимся на тусовке в «Общей газете». Но тут уже я не смог приехать, ибо почувствовал, что не выдерживаю московских темпов и мне, увы, не по силам принимать крепкие спиртные напитки в количестве, обязательном для подобных мероприятий. Тупо отправился домой, тупо проглядел телевизионные новости, рано залег спать.
Утром позвонил Гыре, извинился, спросил, как он справляется с московской жизнью.
— Мы в Москве натренированы, — со смехом ответил Горин, — не теряем спортивной формы, а ты в Париже разленился. Вот только воздух в Москве отвратный. Сидишь по три часа в пробках, дышишь разной гадостью.
Я вспомнил, что был когда-то «старшеклассником», и прочел ему нотацию — дескать, почему тебе, Гыра, не ездить на общем транспорте, на метро? Я, например, освоил и автобусы, и электрички. Горин объяснил мне, как несмышленышу:
— Толяныч, у меня же рыло телевизионное (так и сказал — рыло), мне ж нельзя в общественный транспорт, в вагоне меня сразу узнают, начинают приставать с разговорами, предлагают выйти на ближайшей станции, чтобы выпить у киоска за приятное знакомство, и очень обижаются, когда я отказываюсь.
Короче, мы с ним порешили, что в следующий раз, когда я приеду в Москву, мы непременно найдем время, чтобы где-нибудь тихо посидеть и вдоволь поболтать. И спокойненько все и всех обсудить. Ну и, конечно, немного выпить. И пойти к бабам…
Казаков в Абрамцеве
Три последних года жизни в Союзе я снимал на все лето дачу в Абрамцеве. Точнее, в академическом поселке, который, если идти прямиком через лес, в трех километрах от железнодорожной станции. Не знаю, как сейчас а тогда поселок не был огорожен забором и шоссейная ветка упиралась в него, как в тупик. Поселок стоял на взгорье, и в нем было сорок с чем-то однотипных дач расположенных по кругу. Ни магазина, ни клуба, ничего такого, что могло бы привлечь посторонних. Поселок был построен при Сталине, строили его пленные немцы поэтому качество жилья было отменное, плюс каждой даче принадлежал один гектар земли. Дачным участком хозяева распоряжались по-разному. Например, на copoк первой даче половина участка была пущена под натуральное хозяйство, а когда я жил на девятой даче, то мой товарищ Жора Садовников умудрялся собирать на участке белые грибы. Все дачи принадлежали только академикам, продавать дачи запрещалось, и нуждающиеся вдовы академиков или их дети сдавали дачи приличной публике, в основном писателям. Здесь снимали дачи прозаик Георгий Семенов, драматург Саша Хмелик, сатирик Аркадий Хайт, а Юре Казакову Абрамцево так понравилось, что он в конце концов совершил невозможное: при ходатайстве секретариата Союза писателе ухитрился купить там дачу.
К этому времени все, что Казаков написал, опубликовали и переиздали, а заработал он деньги на переводах казахского классика Нурпеисова.
Сначала я обрадовался такому соседству, потом увидел, что он избегает общения, вернее общается, но без особой охоты. А ведь ко мне приезжали гости из Москвы — Аксенов, Максимов — люди, которые раньше были Казакову интересны. Я подумал, что Казаков много работает и не хочет отвлекаться. Тогда понятно, тем более что никаких гостей я на его участке никогда не замечал. «Что ты пишешь?» — спросил я его. «Пишу рассказ про своего маленького сына, — ответил Казаков. — Пишу и плачу». Через год он повторил мне свой ответ слово в слово, и больше я его о литературной работе не спрашивал.