Улица Оружейников
Шрифт:
— А ты согласен быть палачом или пока учеником палача? Ты можешь заслужить прощение, если станешь хорошим палачом. Ты можешь пытать и убивать этих вероотступников?
Все замерли после этого вопроса. «Это насмешка», — подумал Талиб. Выжидательно смотрели судьи. Анвар-водонос замер тоже, видимо от неожиданности. Его лицо, такое жалкое, дрожащее, начало меняться прямо на глазах. Оно менялось судорожно и быстро, пока вдруг не стало злым и одновременно счастливым. Он посмотрел на судей и опять повалился на колени. Воздев руки к небу,
— Я их всех убью, я им выколю глаза и вырву языки, я их ненавижу, всех грамотеев!
— Пусть будет палачом, вернее, учеником палача, — сказал главный судья. — Из него выйдет хороший палач. Со временем.
Перемена, происшедшая с водоносом, поразила Талиба и запомнилась на всю жизнь. И еще запомнились ему последние слова, сказанные Насыром-учителем. Он сказал судьям, чиновникам и палачам, уже готовым тащить его к виселице, заключенным, стоящим рядом, стенам дворцов и соборной мечети Арка, своим сыновьям, Талибу и всему свету:
— Я не был революционером, я был просто учителем, но я хочу, чтобы отныне меня считали революционером. Мне недолго осталось жить, но теперь я почти большевик. Пусть люди вспомнят обо мне и скажут: «Учитель Насыр погиб не зря!»
И, словно доказывая, что это все так, он воскликнул громко и внятно:
— Долой эмира, долой министров-палачей! Да здравствует дружба с Россией и со всеми русскими! Да здравствует свет и добро!
Его схватили, но он вырывался:
— Да здравствует революция!
Не раз еще вспоминал Талиб две удивительные судьбы: робкого и осторожного учителя Насыра, ученого человека, искренне верящего в аллаха и в справедливость установленных им порядков, так и прожившего всю свою жизнь, а перед смертью просящего, чтобы его считали революционером; и другого, угнетенного и темного водоноса, ставшего палачом того, кто учил его сына грамоте, кто открывал перед ним мир.
Глава одиннадцатая. На веревке
— Подайте моему господину! Подайте, пожалуйста, моему господину! — кричал оборванный тощий мальчишка с красной кровавой полосой через все лицо от виска до подбородка. Он шел впереди белого ишака, на котором восседал грузный рябой старик с мясистым лицом и съеденными трахомой глазами.
На шее у мальчишки была веревочная петля. Другой конец веревки слепой нищий держал в руке.
— Подайте моему господину! Подайте, пожалуйста, моему господину! — Мальчишка останавливался у лавок и твердил эти странные слова.
Но люди в Бухаре видели и слышали много всякого странного, не удивляла их и эта пара: нищий мальчишка, как собачонка на веревке идущий впереди своего нищего господина.
— Подайте моему господину! Подайте, пожалуйста, моему господину!
Стоял апрель. Над городом голубело небо, уже начавшее выгорать от не по-весеннему жаркого солнца.
В пригородных садах вовсю цвели фруктовые деревья, на которых еще не было
На минаретах Бухары, на куполах мечетей торчали белые аисты, вернувшиеся из далеких стран. Они не замечали того, что происходило в городе. Им — к небу ближе.
Вернулись острокрылые ласточки и сразу принялись лепить свои гнезда. Низко над землей летали они, но не замечали горя, царившего на улицах и в домах благородной Бухары.
Большинство смутьянов и подозреваемых в склонности к смутьянству было уже казнено, и трупы их валялись в камышовом болоте за городом. В Арке в застенках Обханы и Регханы еще продолжались пытки и мучения, но аресты в городе почти прекратились, лавки и магазины вновь начали торговать, базары зажили своей обычной суматошной жизнью.
Слепой на ишаке и его мальчишка-поводырь довольно успешно собирали милостыню. Особенно щедрились купцы. Многие из них еще недавно боялись эмирского гнева, тряслись, задабривали сильных мира сего и возможных доносчиков. Какой же купец не имел связей с Россией и Ташкентом? Каждый мог стать жертвой. Теперь, когда главная опасность миновала, они охотно кидали монеты слепому нищему на благодарственные молитвы.
Рябое лицо и трахомные глаза нищего, мальчишка с веревкой и непонятным шрамом действовали на воображение.
Возле распахнутых ворот склада старик дернул за веревку, и мальчик подбежал ближе.
— Что здесь? — спросил старик.
— Склад каракуля почтенного Зиядуллы, мой господин, — ответил тот.
Старик что-то прошептал мальчику, и тот, заглянув внутрь, трижды прокричал свой обычный призыв:
— Подайте, пожалуйста, моему господину!
Зиядулла вышел к воротам. Он едва скользнул взглядом по лицу слепого и не мог скрыть своего удивления, когда увидел поводыря.
— Святой отец, — спокойно сказал Зиядулла, — отпусти мальчишку на пять минут, пусть он поможет мне. Прими за это серебряный рубль.
Старик пощупал рубль и согласился.
— Возьми веревку, почтенный Зиядулла, не выпускай ее из рук и не задерживай мальчишку.
Зиядулла взял веревку и вместе с мальчиком вошел в холодную глубину склада.
— Я узнал тебя, Талибджан, — сказал Зиядулла. — Этот нарисованный шрам меня не обманул. Ты похудел, лицо твое стало другим, но я узнал тебя.
Зиядулла был первым, кто, зная судьбу мальчика, не скрыл, что узнал его, и Талиб благодарно посмотрел на купца. Он даже простил ему, что тот совсем недавно выгнал их с дядей из дома в страшный день эмирской расправы.
— Я не должен долго говорить с тобой, ибо могут зайти приказчики, которые знают тебя. Вот тебе еще рубль, спрячь, пригодится. Беги к нищему и скажи, чтобы он скорее уходил отсюда. Я не хочу, чтобы тебя видели.
Зиядулла отдал Талибу конец веревки и подтолкнул к выходу.