Улица отчаяния
Шрифт:
Бог с ним со всем. Мокрые улицы, северный ветер, тускло поблескивающие здания и бегущие по ярко-синему небу облака вывели меня к широкой дороге, вечно стремящейся через холмы, по берегу Клайда и дальше, и дальше, и дальше. Садясь в автобус, я ни о чем уже больше не думал; мой мозг словно пророс ржавчиной, намертво заглох, окоченел.
Я смотрел на лица других пассажиров, слушал их разговоры. Все они казались настоящими, разумными, нормальными, было даже странно, как это затесался в их среду такой урод, как я. Эти люди тоже знали победы и поражения, приобретения и утраты, в их жизни тоже имели место сложности, происходили неожиданные изменения, и все же это была рядовка, заурядный товар из магазинчика за углом.
В то время как жизнь Дэниела Уэйра оказалась даже гротескнее,
Слипающимися от усталости глазами я наблюдал, как проплывают за окном дома и перекрестки, как выходят пассажиры автобуса, а на смену им входят новые, как начинает и перестает идти дождь. К Олд-Килпатрику я успел уже совсем уснуть и проснулся только на конечной остановке от толчка при торможении. Я вышел из автобуса и оказался почти что в узкой тени моста Эрскин-бридж. К югу от Клайда расстилалась холмистая, кое-где поросшая деревьями равнина; на дальнем, правом берегу проглядывала нужная мне дорога, а за ней, за последними городскими домами – высокие холмы и крутые, каменистые откосы.
Ловить попутку и удить рыбу; трудно сказать, какое из этих занятий действует на мозг более отупляюще. Будь обстоятельства иными, я бы мгновенно начал дергаться, но сейчас эта беспросветная, почти гипнотизирующая мутота не вызвала у меня никакого протеста. Я провожал глазами сворачивающие на запад машины, я стоял, вытянув руку с поднятым большим пальцем, и прилежно старался выглядеть человеком абсолютно безвредным, психически здоровым и не склонным к насилию. Не знаю уж, как это выглядело со стороны, но за пару часов мимо меня проехала уйма машин, и ни одна из них не остановилась.
Дерево, под которым я переждал внезапно хлынувший ливень, не давало практически никакого укрытия; я кутался в свою шинельку, зябко подрагивал и вяло удивлялся, ну не смех ли, вот так вот прятаться от невинного дождика, когда ты твердо решил утопиться в море, как только до него доберешься. Ливень закончился, машины все так же катили на запад, запутавшееся в облаках солнце постепенно клонилось к дельте и горам Аргилла.
Я думал о Кристине, а затем сделал над собой усилие и перестал, начал думать о Дейви. Я никак не мог вспомнить его таким, каким он был, я все время видел его фотографию, вспоминал, как звучали в той или другой песне его гитара и голос, как он выглядел на видеозаписях. Потом я начал думать о Макканне, о Крошке Томми, о Бетти, о Рике Тамбере и даже – помоги, Господи, тварям Твоим гнусным – о Заме и об этом идиотском голубе. Подобно последним двенадцати годам, последние семь дней представлялись мне сплошной путаницей, сумбуром, неразберихой; приходилось с тоскою признать, что я не могу удержать в голове, мысленно упорядочить даже такой краткий промежуток времени.
И снова дождь. На этот раз я не стал никуда прятаться, хотя и понимал, что мокрого пассажира ни один водитель все равно не возьмет. Мрачный и недвижный, до нитки промокший, я смотрел, как проносятся мимо легковушки и грузовики, как бегают по их ветровым стеклам щеточки дворников, как сияют их фары, как взлетают из-под шипящих по бетону покрышек фонтанчики брызг.
Дождь прекратился.
В начале четвертого нашлась наконец хоть одна добрая душа, гаражный механик на «ленд-ровере»-пикапе. К сожалению, он мог довезти меня только до Дамбартона, какие-то несколько миль. Стоя в рекомендованном им месте, прямо на развилке, я по второму разу попал под дождь, насквозь промочивший меня получасом ранее и ушедший затем на запад.
Вторую попутку я поймал буквально через пять минут, когда только-только начало смеркаться.
– И куда ж это ты наладился?
– Айона, – сказал я.
– Ну да, понятно. Остров?
– Ага, рядом с Маллом.
– Понятно. Куришь?
Мой спаситель низко скрючился над баранкой потрепанного «хиллман-эвенджера». По виду – лет семьдесят, если не больше. От былой шевелюры остались редкие клочки белоснежного пуха. На заднем сиденье валяются какие-то свертки, пластиковый мешок с надписью «Фрейзере» и порядком засаленная войлочная шапочка с наушниками. Мешковатый костюм и сильные очки. Он ехал в Аррохар и мог скинуть меня в Тарбете, это две трети пути по западному берегу озера. Мужик протянул мне пачку «карлтона». Я был уже готов по привычке отказаться, но затем сказал: «Да, спасибо».
И взял сигарету. Старик протянул руку и вдавил автомобильную зажигалку в гнездо.
– Джон Маккандлесс, так меня звать, а тебя-то как, крохотуля?
– Дэн. Дэниел Уэйр.
– Да, Дэн, не лучший ты выбрал день кататься на попутках. – Смешок Маккандлесса сильно походил на сдавленный кашель. Зажигалка выщелкнула из гнезда, и мы закурили. Машина катила по двухполосному шоссе, направляясь к южной оконечности озера.
– Да уж точно, – согласился я.
– И чего ж это ты там забыл, на этой Айоне?
– У меня там знакомые. Еду к ним на Рождество.
– Дело хорошее. – Он на мгновение оглянулся, окинул меня цепким взглядом. – А у тебя что, сынок, нет с собой ни сумки, ни ничего?
– Нет, – сказал я, выпуская струйку дыма. От первой же затяжки у меня закружилась голова. – У меня есть там кое-какие шмотки, оставил у ребят в прошлый раз.
– Понятно, понятно.
Сигаретный дым горчил, резал горло и отдавал прошлым. Я упивался им, безразлично слушая, как поскрипывают дворники, как монотонно гудит мотор. С промокшего воротника, а может, и просто с головы, за шиворот сочилась холодная, как взгляд инквизитора, вода, и моя спина покрылась гусиной кожей. На краткий, головокружительный момент dejavu я перенесся на тринадцать лет назад, в Фергюсли-парк, вспомнил, как под серым, унылым дождем с отпечатанными песнями в кармане и без особых надежд я шел в студенческий клуб взглянуть на группу с диковатым названием FrozenGold.
Я курил и смотрел, как разбиваются о ветровое стекло капли дождя, как растирают их устало елозящие дворники. Мне следовало спросить Маккандлесса, что он покупает в городе, чем он занимался до выхода на пенсию, всегда ли он жил в Аррохаре, чем занимаются его дети, сколько лет его внукам, да мало ли есть здравых, разумных тем для вежливого разговора, мне нужно было выказать интерес и хоть какую-то благодарность за то, что он подобрал меня с обочины, вымокшего до нитки. Но я не мог.
Отчасти это объясняется эгоизмом, тем же самым на все наплевательским настроением, которое подтолкнуло меня принять от него сигарету, хотя я уже пять или шесть лет как завязал с курением; это был последний мой вечер на земле (но никак не последний день, теперь-то я точно не успею добраться сегодня до Айоны или хотя бы до побережья), а потому я считал, что имею право на небольшую поблажку. Кроме того, я был попросту не в силах изображать вежливый интерес – не интересовали меня дела этого человека, и все тут, а притворяться я не мог. Фактически я уже не принадлежал этому миру.
– У тебя есть работа, Дэн?
– Нет, – сказал я. – Раньше была, а теперь… теперь нет.
– Да, плохие времена, – покачал головой мистер Маккандлесс.
«Вот и возвращаются тридцатые, снова Депрессия», – съехидничал я про себя, однако, к моему удивлению, Маккандлесс обошелся без этой осточертевшей аналогии, а только еще раз покачал головой и повторил:
– Да, плохие времена.
Я курил и смотрел на дождь.
Когда он скинул меня в Тарбете, было совсем темно; дождь как шел, так и шел. Я поторчал немного с выставленным большим пальцем у ведущей на север дороги, но ни одна машина не остановилась. Игнорируя большую старую гостиницу, стоявшую прямо у развилки, я пошел вперед; в том месте, где кончался асфальт и начиналась узкая, идущая по самому берегу грунтовка, я остановился. Дождь за это время не перестал, а даже усилился. Ярдов сто назад я миновал нечто вроде постоялого двора. Я развернулся и пошел на светящуюся в темноте вывеску.