Улица Пратер

Кантор Жужа

— Дядя Шандор, можно мне будет опять работать?

Старик сдвинул на лоб очки, оглядел меня с ног до головы и, насупив брови, спросил:

— А пораньше это тебе не пришло в голову?

— Пришло, — возразил я. — Я к вам домой заходил, в начале ноября. А сосед ваш сказал, что вас уже третий день не видно. «Может, говорит, за границу уехал».

Дядя Шандор кивнул, вроде даже усмехнулся:

— Ну, а ты? Отощал, будто борзая. Где скитался-то так долго?

Что таиться? Все равно однажды придется рассказать. Стараясь не глядеть в глаза старому мастеру, я сказал:

— Много, где побывал. Под конец — на австрийской границе. Оттуда пограничники домой отправили.

Дядя

Шандор вернулся к своему верстаку, оставив меня одного. Молчали и Балигач и новенький ученик. Я постоял немного и вышел за дверь. На дворе снег уже все нарядил в белое: землю, крыши, деревья.

— Вот и зима. Хорошо, еще не было больших холодов, — сказал я и вспомнил брошенную где-то на поле тележку, на которой я вез через границу хромого Йошку. Наверное, ее совсем уже запорошило теперь снегом.

Возле сапожной мастерской дяди Дюриша меня нагнал новенький ученик. Хлопнул по плечу, схватил за рукав:

— Вернись! Дядя Шандор зовет. Говорит: «Куда этот лопух девался? Я, говорит, и не заметил, как он улизнул». Давай побыстрее. Завод наш заказ большой получил. Надо теперь поскорее транспортеры выпускать.

И снова для меня зима на лето повернулась. Право, мне так показалось, что опять солнце выглянуло.

— Ладно, — сказал я. — Бежим.

И мы оба побежали к цеху.

Послесловие

Сильно переменился Балигач. Я даже удивился. Гигант, раньше такой безразличный ко всему, всегда со всем согласный, стал запальчивым, горячим. У него был любимый племянник, молоденький парнишка. В октябре убили его. С той поры — как подменили Балигача.

Я уже третий день работал в мастерских, как вдруг врываются к нам двое с автоматами и приказывают бросать работу и идти на демонстрацию. Завод, к которому вы относитесь, говорят, уже остановили. Никто не должен работать! И вдруг старый дядя Шандор вытаскивает из кармана револьвер, наставляет его на одного из этих, с автоматами, и говорит:

— Если сейчас же не уберетесь отсюда, буду стрелять!

Конечно, только один дядя Шандор мог так сказать — уверенным и спокойным голосом.

— Смотрите, гранату в окно бросим, если будете работать! — пригрозил один из мятежников.

— Мы позаботимся, чтобы она не взорвалась! — заверил их дядя Шандор. — А теперь вон отсюда!

Автоматчики убрались, грозя и ругаясь. Балигач, как телохранитель, стоявший все это время возле старика, сказал:

— Гранаты их я не боюсь. А вот отомстить, из-за угла пальнуть, это они могут!

И с этого часа не оставлял дядю Шандора нигде одного: ни в цеху, ни на заводе. Даже до дому его провожал.

И все же как-то утром те два молокососа, что на заводской двор приходили, подстерегли дядю Шандора. Из-под арки дома напротив выстрелили в него. К счастью, пуля только слегка оцарапала плечо. Новый ученик об этом мне позднее рассказал. А Балигач очень жалел, что не был при этом, не помог дяде Шандору разделаться с теми двумя подонками. Не беда, помогли другие. Какой-то парень шел в это время по улице. Вот они с дядей Шандором вдвоем и кинулись на террористов. Один из мятежников, правда, успел драпануть, но второго они все же скрутили, в милицию доставили.

До чего же мне не везет! — сокрушался потом Балигач.

В обеденный перерыв достал из бумажника фотографию, показал мне.

— Вот он, мой племяш. Хороший мальчонка был, правда? Полтора года назад как в армию призвали. Еще полгода бы, и демобилизовался.

Жениться собирался. Невеста у него была. Красавица. В тот день он в наряде был. Пост его у оружейного склада был. Мятежники пришли, стали требовать, чтобы он их на склад пропустил. А племяш им: «Я — солдат, присягу принимал». Ну, мятежники после этого ворота взорвали, на территорию склада ворвались… Очередь из автомата по мальчику выпустили… — Балигач провел по круглому лицу ладонью, вытирая слезы. — Моего сына единственного война забрала. Одна радость и осталась у нас с женой — этот парнишка. Его мы растили, любовались, как он, будто тополек, кверху тянется, взрослеет. Пока его родители в город не переехали, он у нас все время воспитывался. Какой же я был дурак! — стукнув по столу огромным кулачищем, простонал гигант и заскрежетал зубами. — Думал, если голову в песок спрячу, будто страус, то меня все беды минуют. Так вот я и жил, со всеми и во всем соглашался. Я никого не трогал, меня никто не задевал. Стыдно вспомнить. Отец мой весь свой век прожил, в земле копаясь. Всю жизнь в нее вложил, а чего добился? Ничего. А теперь вон у моих родственников, которые в кооперативе, какие дома в деревне стоят! Любо посмотреть! Да и мы здесь, в городе, разве плохо жили при новом-то строе? Мальчишка — он все это хорошо понимал. А я… Трус я был — одно слово. А теперь стыд и совесть меня гложут. Племянник куда больше меня понимал…

Я очень сочувствовал Балигачу. Мне он нравился. Мы с ним теперь частенько разговаривали. Это он, между прочим, шепнул мне по секрету, что старик очень расстроен. Другого он от меня ожидал, не думал, что засосет меня эта пучина. На таких дурачках, как я, говорил ему старик, и пытаются въехать в рай всякие негодяи, которые нашей кровью торгуют. А сами «наездники» собственную шкуру всегда успевают спасти. Они все уже давно стрекача задали и думать забыли о своих «лошадках».

Я видел, что дядя Шандор хорошо, по-отечески, ко мне относится, жалеет меня, но все же не так, как прежде. Не доверяет, что ли? А мне очень обидно. Между прочим, от Балигача я узнал, что старик, в то время как я его дома искал, находился в отряде рабочей гвардии, во внутренних войсках.

«Отличный дядька!» — часто повторял гигант.

А вообще дядя Шандор мало изменился. Остался, каким был: немногословным, серьезным, ловким в работе. Если я что напорчу в работе — отругает. Но после смены подзовет к себе, вместе со мной домой идет. До сих пор не могу простить себе: и как это я мог подумать, что он за границу сбежал?

По дороге домой он иногда рассказывал нам о себе, о своем детстве. Жил он тогда на окраине, в большом, черном от копоти доме. Жили тут особенно бедно: целый день гвалт стоял, пьяных полно, крик, ссоры. В детстве любил он, бывало, по лесу летом бродить, деревьями любоваться, птах по голосам узнавать. А вот зимой тяжелая пора наступала: одежонки, обуви не было, а школа — далеко…

Слушали мы его рассказы — дивились. Какое, оказывается, у людей детство трудное было. В семнадцатом в русском плену побывал, революцию увидел, боевого духа хлебнул…

О минувших событиях в Будапеште мы хоть и редко, но иногда вспоминали. Дядя Шандор этих разговоров никогда не заводил. Но и самим хотелось бы разобраться во многих непонятных нам вещах. Объяснял он немногословно, зато доходчиво. Что в октябре на площади перед парламентом огонь открыли с крыш домов по демонстрантам провокаторы вроде нашего Жабы. И достигли своей цели: подбили кое-кого «мстить за погибших товарищей». Точно такую же провокацию учинили эти молодчики и возле Дома радио. А теперь, когда пришло время ответ держать, истинные преступники, спровоцировавшие мятеж, первыми открывшие стрельбу, уже давно сбежали на Запад.