Улица с односторонним движением
Шрифт:
НЕРЯШЛИВЫЙ РЕБЕНОК. – С каждого найденного камня, с каждого сорванного цветка, с каждой пойманной бабочки начинается у него коллекция, и вообще все, чем он владеет, составляет для него одну-единственную коллекцию. Эта страсть у него являет свое истинное лицо, строгий индейский взгляд, чье пламя горит в глазах и у антикваров, исследователей, библиофилов, но уже замутнено и напоминает манию. Едва только ребенок появляется на свет, он становится охотником. Он охотится на духов, чьи следы чует в вещах; между духами и вещами проходят его годы, и за это время в его поле зрения не появляется ни одного человека. Он как во сне – не знает постоянства; он думает, что все само случается с ним, попадается ему на глаза, с ним сталкивается. Годы его кочевий – часы в лесу грез. Оттуда он притаскивает добычу домой, чтобы ее очистить, привязать, расколдовать. Его ящики должны стать арсеналом и зверинцем, музеем криминалистики и криптой. «Убраться» – значило бы уничтожить строение, забитое колючими каштанами – палицами,
СПРЯТАВШИЙСЯ РЕБЕНОК. – Он уже знает все потайные места в квартире и возвращается туда, как в дом, где можно быть уверенным, что все останется на прежнем месте. Сердце у него колотится, он задерживает дыхание. Здесь он включен в мир материи. Он видит его с необычайной отчетливостью, безмолвно сближается с ним. Так висельнику становится понятно, что такое веревка и дерево, только в момент казни. Ребенок, стоящий за занавеской, сам становится чем-то колеблющимся и белым, становится призраком. Обеденный стол, под которым он затаился, превращает его в деревянного идола в храме, где резные ножки – это колонны. А за дверью он сам – дверь, он сросся с нею, как с тяжелой маской жреца и мага, и заколдует всех, кто войдет, ничего не подозревая. Любой ценой, но он должен остаться незамеченным. Когда он корчит рожи, ему говорят, что стоит лишь часам пробить, и он навсегда таким останется. Укрывшись, он чувствует истину, заключенную в этой фразе. Тот, кто его обнаружит, может заставить его идолом застыть под столом, призраком вплестись в ткань занавески, на всю жизнь остаться в плену у тяжелой двери. Поэтому когда ищущий его ловит, он с громким криком изгоняет из себя демона, заколдовавшего его так, чтобы не нашли. Он даже не дожидается этого мига, а предваряет его криком освобождения. Поэтому он неустанно борется с демоном. В этой борьбе квартира – арсенал масок. Но раз в год в таинственных местах, в ее пустых глазницах, в застывшем рту, лежат подарки. Магический опыт становится наукой. Ребенок, как ее инженер, расколдовывает мрачную квартиру родителей и ищет пасхальные яйца.
Антиквариат
МЕДАЛЬОН. – Во всем, что обоснованно называют прекрасным, парадоксальна уже его явленность.
МОЛИТВЕННЫЙ БАРАБАН. – Лишь картина, зримо присутствующая в воображении, может питать волю. Слова же способны разве что воспламенить ее, оставив медленно догорать. Без точного образного представления – никакой здоровой воли. Без иннервации – никакого представления. А тончайший ее регулятор – дыхание. Порядок формул – канон этого дыхания. Отсюда практика йогов, занятых дыхательной медитацией над священными слогами. Отсюда их могущество.
СТАРИННАЯ ЛОЖКА. – Единственное, что недоступно величайшим эпическим поэтам, – они не умеют кормить своих героев.
СТАРАЯ ГЕОГРАФИЧЕСКАЯ КАРТА. – Большинство ищет в любви вечную родину. Другие, впрочем, очень немногие, – вечное странствие. Эти последние – меланхолики, вынужденные потому избегать прикосновения к родной земле. Они ищут того, кто избавил бы их от тоскливой родины. Ему они будут хранить верность. Средневековым компендиумам известна тяга этой породы людей к дальним странствиям.
ВЕЕР. – Возможен такой опыт: когда любишь кого-то, настолько сильно занят им, что едва ли не в каждой книге видишь его портрет. Он даже играет и за черных, и за белых. В рассказах, романах и новеллах он встречается во все новых превращениях. И отсюда следует: фантазия – это дар интерполяции в бесконечно малом, способность для всякой интенсивности как экстенсивного отыскивать избыточную насыщенность, одним словом, воспринимать каждый образ как сложенный веер, который, только раскрываясь, переводит дух и в каждой новой плоскости обнаруживает в себе черты любимого человека.
РЕЛЬЕФ. – Мы рядом с любимой женщиной, беседуем с нею. Затем, спустя недели или месяцы, в разлуке с ней, вспоминаем, о чем тогда шла речь. И вот предмет разговора оказывается банальным, вульгарным, поверхностным, и мы понимаем: лишь она, та, что любовно склонилась над ним, отбрасывала на него тень, прикрывала его, чтобы в каждой складке, в каждом уголке, словно рельеф, жила мысль. Если же мы остаемся одни, как теперь, то в свете нашего познания она предстает плоской, и нет ей ни тени, ни утешения.
ТОРС. – Лишь тот, кто привык относиться к собственному прошлому как к отродью, порожденному нуждой и бедствиями, способен в любой момент извлечь из него самое ценное. Ибо прожитое можно в лучшем случае сравнить с прекрасной статуей, которая потеряла при перевозке все члены и теперь представляет собой не более чем ценный блок, из которого ему надлежит высечь облик будущего.
Часы и ювелирные изделия
Тот, кто встречает рассвет бодрствуя, одетым, например в пути, днем обретает перед остальными суверенный облик, будто незримо коронован; а кого рассвет настиг за работой, тот к полудню чувствует себя так, будто стяжал корону сам.
Над героями романа, отмеряя время их жизни, как часы, на которых вовсю мчатся секунды, довлеют номера страниц. Кто из читателей хотя бы раз не устремлял на них беглый, боязливый взгляд?
Мне снилось, что я, новоиспеченный приват-доцент, иду и беседую на профессиональные темы с Рёте по просторным помещениям музея, которым он заведует. [26] Пока он в соседнем помещении беседует с кем-то из сотрудников, я подхожу к витрине. В ней, помимо других, видимо, более мелких предметов, стоит металлический или эмалированный, тускло отражающий свет бюст женщины почти в натуральную величину, чем-то напоминающий Леонардову Флору из Берлинского музея [27] . Рот у этой золотой головы раскрыт, и поверх зубов нижней челюсти через выверенные промежутки разложены украшения, часть которых свисает изо рта. Я ничуть не усомнился в том, что это часы. (Мотивы сна: краска стыда [28] ; утренний час дарит золотом нас [29] ; «La t^ete, avec l'amas de sa crini`ere sombre / Et de ses bijoux pr'ecieux, / Sur la table de nuit, comme une renoncule, Repose», Бодлер. [30] )
26
…беседую… с Рёте… – Густав Рёте (1859–1926) – профессор германистики в Берлине. Беньямин учился у него в зимнем семестре 1913/14 г.
27
…Леонардову Флору из Берлинского музея – речь идет о бюсте Флоры, который приписывался Леонардо (хотя на самом деле был изготовлен в XIX в.) и с 1909 г. стоял в Берлинском музее кайзера Фридриха (сейчас – музей Боде).
28
…краска стыда – в оригинале «Schamr"ote». Немецкое «R"ote» (краснота, краска) читается так же, как фамилия Рёте (Roethe).
29
…утренний час дарит золотом нас – в оригинале «Morgenstunde hat Gold im Munde», букв.: «У утреннего часа золото во рту».
30
La t^ete, avec l'amas… – «Вся в драгоценностях, обвитая косою // Такою темной, голова – На столике ночном, как ренонкул огромный,//Лежит» (фр.). Стихотворение Ш. Бодлера «Мученица», пер. Н. С. Гумилева.
Дуговая лампа [31]
Лишь тот знает человека, кто безнадежно его любит. [32]
Лоджия
ГЕРАНЬ. – Двое влюбленных питают самую нежную привязанность к именам друг друга.
КАРТЕЗИАНСКАЯ ГВОЗДИКА. – Любимый человек всегда кажется любящему одиноким.
АСФОДЕЛЬ. – За тем, кого любят, смыкается пропасть как рода, так и семьи.
31
Дуговая лампа – такие лампы (разновидность газоразрядных ламп) были с 1882 года установлены на улицах Берлина.
32
Лишь тот знает человека… – ср. у Шиллера: «Любовь / Узнал лишь тот, кто любит без надежды» (Шиллер Ф. Дон Карлос. II, 8; пер. В. Левика // Собрание соч. в 8 тт. – Т. 2. М.: ГИХЛ, 1955. – С. 80).
ЦВЕТОК КАКТУСА. – Истинно любящий радуется, когда любимый человек в споре оказывается неправ.
НЕЗАБУДКА. – В памяти любимый человек всегда выглядит уменьшенным.
ДЕКОРАТИВНОЕ ЛИСТВЕННОЕ РАСТЕНИЕ. – Как только что-то мешает влюбленным соединиться, тотчас же появляются фантазии о безмятежной совместной жизни в старости.
Бюро находок
УТЕРЯНО. – Беспримерность и неповторимость самого первого впечатления от города или деревни на фоне окружающего пейзажа заключается в том, что даже с самого близкого расстояния в нем проглядывает даль. Обыкновение еще не сделало свое дело. Как только мы начинаем осваиваться на новом месте, пейзаж тут же исчезает, словно фасад дома, в который мы заходим. Он еще не получил перевес в результате постоянного, вошедшего в привычку изучения. Как только мы начинаем ориентироваться на местности, самый первый ее образ никогда больше не воспроизводится.