Улица вечерних услад
Шрифт:
– Шопенгаура, – обиделся я за своего любимого философа.
– Ну, это без разницы, – Вера махнула рукой. Явно, что эта фамилия была для нее пустым звуком.
– И еще лето, Лобовы! Сейчас лето. Вы это хоть знаете?
Мы дружно кивнули головой. Уж что-что, а это мы знали точно.
– С сегодняшнего дня вы и его начнете любить. А еще… А еще – меня.
Отец развел руками. Это для него было неоспоримым.
Через пару дней наша квартира преобразилась. И если раньше в нее еще как-то можно было попасть через дверь. То теперь это было сделать практически невозможно. Потому что дверь просто-напросто с трудом открывалась. По-моему.
В углу комнаты она поставила клетку, в которую посадила белую мышь. По ее мнению клетка – лучшее место жительства для мышей. Поскольку они вольны распоряжаться своим временем. И в любую минуту могут легко проникнуть через прутья на волю. В общем, я ничего в этой обстановке не понял.
– Ну ты и тупой, Лоб, – заявила Вера, усевшись на каком-то ящике. И затягиваясь глубоко сигаретой, когда я попытался разузнать, что все это значит. – Ну в кого ты такой тупой? – не унималась она. – Ты просто слушай, что говорят старшие.
– Это ты-то старшая? – съязвил я.
Она утвердительно кивнула.
– Семь лет разницы – это много, Лоб. – Я, можно сказать, тебе в матери гожусь.
– Мамочка, – гнусаво пропел я. И протянул к ней руки. Она хлопнула со всей силы меня по рукам. Я разозлился и шпульнул в нее огромной шишкой. Она легко увернулась. И как тигрица прыгнула на меня. И повалила на пол. И заломила вверх руки.
– Вот так, Лоб. К чему приводит непослушание. Тебя еще можно в угол ставит, Лоб. – И она больно щелкнула меня по лбу.
Она была на полторы головы ниже меня, эта чертовка. Я легко мог поместить ее подмышку. И я никак не мог ожидать, что в ней столько силы. И с этого дня я зауважал ее. Как своего парня. И мы даже подружились. Хотя отца я долго не мог понять.
– Если бы жива была бабушка, она все равно бы умерла, увидев эту беспризорницу. В нашем благовоспитанном доме, – выговаривал я отцу, важным шагом расхаживая взад-вперед по комнате. – Я не спорю, мой дорогой отец, – продолжал с пафосом я, – фигурка у нее – класс. Любая девчонка может позавидовать. Хотя личико… Нет, отец? Личико – так себе…
– Перестань паясничать, – перебил меня отец недовольно.
– Во всяком случае я благодарен тебе, что ты принял ее… Без всяких…
– Ну, отец! Не стоит благодарности! Я понимаю, что взрослому мужчине время от времени нужна женщина, – попытался сказать я как можно серьезнее. – Но это не значит, что нужно сразу тащить ее в дом.
– Сколько жизненного опыта, сын мой! – и отец хлопнул меня по влечу.
Я его хлопнул в ответ. Но гораздо сильнее.
– Честно говоря, меня мучает один вопрос, старик. О чем с ней можно разговаривать? Она даже понятия не имеет кто такой Кафка. А когда я спросил, что такое рококо. Она ответила – пирожное.
– Никогда не задавай женщинам слишком много умных вопросов, Костя, – рассмеялся отец. – От
– Ты о чем? – не понял я.
– Чтобы любить – общие темы для разговора не обязательны. А иногда они только мешают. Усвоил?
В дверях показалась каштановая головка. И остренький носик.
– Лобовы! Обед готов!
Мы с опаской переглянулись. И наши опасения оказались ненапрасны.
В наших тарелках покоилось нечто липкое, вязкое, серо-буро-малинового цвета. Нечто вроде смеси манной каши, творога и переспелой малины. В общем, в наших тарелках умещалась вся жизненная философия Веры.
– А вообще-то вкусно, – с трудом выдавил из себя отец. И поперхнулся.
Ну что тут возразишь против любви?
Но я все-таки попытался оттянуть долгожданный момент принятия пищи.
– Вы слышали, передавали но телевизору, что в Египте один мальчик съел крокодила. И у него выросли клыки? – и я задержал ложку у самого рта.
Вера подскочила на стуле от удивления.
– Египет – это в Китае? – спросила она.
– Египет, Вера, это в Египте, – я многозначительно постучал ложкой по столу. Так и не применив ее по назначению.
– Ну я же не крокодила вам предлагаю, – и Вера обиженно поджала свои маленькие губки.
Отец вмиг очутился возле нее. И со всей силы прижал ее к себе. Вера обвила руками его шею. И зажмурила глаза. А я понял, что мне здесь больше делать нечего. И пообедать так и не придется. И я чуть-чуть позавидовал отцу, что он умудрился съесть двух крокодилов сразу.
Мой отец, по-моему, понятия не имел что такое солнце. Он уходил рано утром. Когда оно только вставало. И возвращался поздно вечером. Когда оно уже отслужило свою службу. Целыми днями он пропадал в своей лаборатории. Изучая строение молекул. И их перемещение в пространстве. И появление Веры ни коим образом не отразилось на его работоспособности. Напротив, только усилило ее. Но каждый вечер он, как мальчишка прибегал домой. Запыхавшись, со слипшимися потными волосами. И в его светлых глазах играл лихорадочный блеск. Он хватал Веру на руки. Обнимал со всей силы. И осыпал поцелуями ее маленькое остренькое личико.
– Вера, Верка! – на одном вздохе повторял он тысячу раз. – Как я соскучился по тебе, Вера.
Она тащила его в ванную. И, хохоча, обливала холодной водой. Про мое существование отец забыл вообще. И я бы не удивился. Если бы случайно встретив меня в прихожей, он спросил, рассеянно шаря глазами по моему лицу:
– Мальчик, а что ты тут делаешь?
И я бы непременно ответил, что собираю металлолом. Солнце этого лета мы встречали вдвоем с Верой. И провожали вдвоем тоже.
– Вере необходима опора и поддержка. Ты же знаешь, я не могу уделять ей слишком много времени. А у тебя – каникулы, – не без зависти заметил отец. – Постарайся развлечь ее. И не обижай, пожалуйста. Вера – слабая женщина.
Я утвердительно кивнул. Вспомнив невзначай, как ловко она умеет заламывать руки.
– Она не плохой парень, отец. Я не дам ей скучать, – пообещал я отцу. Наконец-то сообразив. Что мое последнее безмятежное лето детства летит коту под хвост.
Целыми днями мы с Верой проводили на пляже городской реки. Не раз я встречал там своих школьных товарищей. Которые с завистью пялились на Веру. И иногда шептали мне на ухо, где это я умудрился подцепить такую милую обезьянку. При этом я многозначительно закатывал глаза.