Улица
Шрифт:
Я читал:
Однажды, когда он вернулся с поля и спокойными, медлительными, тихими шагами поднялся на второй этаж своего дома, навстречу ему вышла черноволосая девушка с огненными, карими, дикими глазами, встала на ступеньку, загораживая ему дорогу, и, посмотрев на него, но не говоря ни слова, заплакала.
Он остановился, не дойдя до нее двух ступенек, и, приподняв брови, окинул ее неподвижным, рассеянным взглядом; она тоже, не отводя глаз, не говорила ни слова.
Долго простояли они в неподвижности друг перед другом, пока она не позвала его неясным, тоскующим голосом:
— Луи — ты…
Он вздрогнул, взмахнул рукой — и тотчас дрожащий огонек вспыхнул в его печальных погасших зрачках.
— Входи!
И он вошел в комнату, а она — за ним.
В комнате он присел к столу, она — на стул, стоящий у окна. Оборотясь к нему лицом, она стала смотреть на свои длинные белые пальцы, лежащие на коленях. Он на нее не смотрел; он повернул взгляд к висевшей на стене незаконченной картине, на которой жужжащие полуденные мухи собирались в черные кучки.
Вдруг она взметнула свои черные брови, кинула на него огненный взгляд и быстро, горячо заговорила:
— Ты хочешь, чтобы я была здесь? нет, я пойду…
И она приподнялась. Он быстро встал, загородил ей дорогу и отозвался измученным голосом:
— Мириам!
Она осталась сидеть и тепло поглядела на него, будто хотела обнять его взглядом…
Дни проходили в тишине, как воры, крадущиеся по дорогам, уходящим в бесконечность; и каждый день уносил с собой алмазы молчаливой скорби…
Все
— Приди в мою страну!..
Наша бледная мать уронила серебряную слезу и сказала смерти в ответ:
— Как могу я прийти в твою страну, когда я — мать всех молчащих этого мира, когда я — мать всех немых душ?..
Покачала смерть головой, увенчанной черной короной, и ответила бледной матери:
— Взгляни на мою страну, и ты увидишь, что твой мирок в сравнении с моим миром мал, как слезинка; ты увидишь, сколько чистых, молчащих душ ждут там святую, добрую мать, сколько душ, уже измученных серой жизнью, тоскуют по твоей нежной, чистой руке…
Так она написала и дала смерти прочитать написанное. Пока смерть читала, она уронила немало незамеченных ею самой слез, потом поцеловала исписанный лист и осталась там жить. А когда однажды потерявшийся солнечный луч, ища исправления своему пути, заблудился на исписанном листе, слеза излучила навстречу ему пару радужных сверкающих нитей, заблудившийся луч соединился с тонкими сверкающими радужными нитями, и они вместе с ним отправились в мир, ища…
Дни сочетались с днями, рождали новые дни и умирали.
Они жили вместе. Луи чувствовал, что сросся с Мириам. И чем ближе они ощущали друг друга, тем шире распространялась осень там, где ступали их ноги, тем плотнее и обширней ткалось молчание, которое возносилось из их глаз.
Молчание и печаль были всегда рядом. Печаль тянулась вслед за вечным молчанием.
Много раз, когда Осенний шел со своей сестрой на поляну, бледно-голубые сумерки окутывали грудь земли золотой вуалью заходящего солнца и опускали эту вуаль на их головы, а в синем небе тоскующие, исполненные меланхолии звездные очи изливали грусть — и какой-то свет, как воздушный образ, трепетал в травах, дрожал и гнулся, колыхался из стороны в сторону — и странное чувство сжимало каждый раз их сердца. Мириам сказала Луи:
— Меня тянет — домой…
— Куда это домой? — спросил Луи, и в его сердце отчетливо возникло то же чувство. — Где твой дом?
— Где мой дом?.. Быть может, где-то там, где небо целуется с землей… Быть может, где-то там, где кончаются голубые завесы мира…
Ее брови сдвинулись, грудь вздымалась: она задумалась. Время от времени она задумчиво смотрела по сторонам, окидывала взором мир, и ее молчание становилось еще печальней и мучительней.
Так шла она и прислушивалась к тому, как ветерки, эти расшалившиеся дети, кувыркаются на поляне; гоняются за бедным увядшим листком, из которого уже много лет тому назад отлетела весенняя душа; поднимут его, будто хотят закинуть на небо к оправленным в серебро облакам, но сразу же с улыбкой оставят лежать между травинок и тут же примутся шалить с другим увядшим листком.
Он почувствовал укол в сердце, когда она вспомнила слово «домой». Оно пробудило в нем ощущение такого нежного уюта, какого он не ощущал никогда в жизни, хотя он и не знал наверняка, что, собственно говоря, это слово скрывает в себе. И все же оно, это слово, заиграло на своей маленькой молчаливой скрипочке в его душе, и напев без слов пролился в его душу, а отзвук этого напева разнесся далеко:
— Домой [45] …
И Мириам окинула его своим пламенным взором, и этот взор сказал ему:
— Знай, брат, что велик, очень велик этот мир, и, даже если ты, брат, пройдешь по всем его путям и перепутьям, все равно не найти тебе свой дом, потому что нет его в целом мире…
Однажды, зайдя к себе в комнату, он увидел на столе раскрытую тетрадь Мириам, исписанную ее странным, извилистым почерком:
…Я вошла бледным вечером, и вечерние, оплетенные тенями сумерки колыхались в моих тоскующих глазах. Ветер растрепал мне волосы и вплел ночь в мои длинные черные косы… Я ушла и стала смотреть на звезду, которая звала меня к себе… Вдруг я увидела, что перед моими глазами стоит воздушная тень, которая, когда тоска этого мира затопила наши души, отправилась скитаться вслед за нами, как сестра наших теней… На мгновение я испугалась. Сердце забилось чаще, будто в него ударила волна крови — тень протянула ко мне свои холодные костлявые пальцы. Я почувствовала свою близость к ней, и эта близость мгновенно блеснула в моих глазах…
— Сестра, меня зовут Смерть, — сказала она мне, и ее лицо было полно спокойствием того мира, в котором еще не ступала ничья нога… — Меня зовут Смерть, и всем, кто родился чужим этому миру и влачит в отчуждении свои серые дни, всем им я показываю дорогу домой, и для всех них я заботливая мать… И если ты хочешь пойти со мной в твой давно желанный дом, закрой глаза и тихо ступай за мной… тихо, тихо, вот так, тихо…
Когда Осенний закончил читать, он почувствовал, как что-то навсегда ушло из его сердца… И сразу же его душа опустела еще сильнее, чем прежде, и тяжело было чувствовать, что его сестра Мириам больше к нему никогда не придет…
45
В книге — разрядка ( прим. верстальщика).
Я перестал читать. В голове у меня сладко шумело, как от неожиданных звуков, которые вдруг доносятся из окна, когда человек идет поздно ночью по тихому и темному переулку.
Я посмотрел на безумный почерк — тонкий, острый и резкий. Он напоминал когти с засохшей на концах кровью. Я окинул взглядом комнату, в которую сквозь окно проникала темнота, как туман в весенний день, когда кажется, что слякотные часы тащатся по дорогам в суконных ботах, грязно, медленно и холодно зевая, как промокшие под дождем коты, которые ищут угол, чтобы там притулиться и задремать.
Часов в десять утра пришла жена Фогельнеста. Она ничего не говорила, молчала так, как молчит человек, у которого от горя руки и ноги налились свинцом. Она прошла по комнате, но, казалось, ничего не видела и ни на что не смотрела.
Потом, сказав «доброе утро», она села у стола, чего-то ожидая. Мне казалось, что она присела как голодный ребенок, который в ссоре со всеми в доме и ждет, когда его накормят, потому что сам попросить стыдится.
Так без единого слова прошло полчаса.
Вдруг она подняла свои чистые, детские, печальные глаза и с мягкой и милой улыбкой посмотрела на меня — как мама — так, будто ей было лет шестьдесят, а мне — десять.
Я был смущен и обескуражен.
Она грустно улыбнулась, но, открыв рот, произнесла медленно, лениво и ядовито:
— Проиграла! Я проиграла!
И вслед за этим громко, в голос, заплакала, обхватив руками голову.
— Что значит проиграла [45] ? — я удивился: что именно она сейчас проиграла?
45
В книге — разрядка ( прим. верстальщика).
Она долго просидела, закрыв голову руками и рыдая; наконец разгладила волосы и вытерла слезы с лица.
— Внезапное… несчастье… — произнес я просто так, ни к кому не обращаясь.
— Нет, мой друг, это не внезапно, — сказала она. — С того самого дня, как я с ним познакомилась, я знала, что это с ним случится…
Ее глаза внезапно стали строгими и серьезными и заблестели тем огнем, который только правда зажигает в глазах человека.
— Я не любила его как женщина, —
Тогда я полюбила его — и у меня возникло смутное чувство, что с ним происходит что-то очень плохое… Мы познакомились случайно, и с первого дня я уверилась в том, что он не в силах жить, что он устал от всего, что видел в мире… Я ушла из дома, оставила родителей и вышла за него замуж, чтобы удержать его от… Но я проиграла, мой друг.
Она смотрела вдаль, и лучи тусклой лампочки преломлялись в ее глазах и блестели в ее слезах…
Я вспомнил тот миг, когда она рассмеялась, увидев меня на лестнице. Только сейчас я все понял.
В тот же день я ушел со Шварцем в Катовице. Полпути мы шли пешком, полпути — ехали. Мы получили работу на угольной шахте.
Назавтра мы спустились под землю.
И нас, и землю укрыл снег.
Хоне Шмерук [46]
ИСРОЭЛ РАБОН И ЕГО КНИГА ДИ ГАС(«УЛИЦА»)
Перевод с английского и идиша А. Глебовской и В. Дымшица
46
Статья написана выдающимся израильским историком и литературоведом Хоне Шмеруком (1921–1997) как предисловие для подготовленной им публикации романа Исроэла Рабона «Улица» в серии «Литература на идише», издававшейся Иерусалимским университетом (Исроэл Рабон. Ди гас(The Street). The Magnes Press, The Hebrew University. Jerusalem, 1986). Перевод романа выполнен по этому изданию. Все фрагменты, выделенные курсивом, в оригинале статьи даны на идише. — Здесь и далее примеч. В. Дымшица. Примечания Хоне Шмерука, обозначенные цифрами, даны в конце статьи.
Далее следуют примечания Х. Шмерука (исправлена нумерация в перекрестных ссылках) и В Дымшица (последние отмечены особо) — прим. вестальщика.
Жизнь и творчество (краткий обзор)
Исроэл Рабон, один из самых заметных авторов, писавших на идише в период между двумя мировыми войнами, прожил всю жизнь в Польше и был убит немцами в возрасте сорока двух лет. Современники вспоминают о нем как о талантливом поэте с ярким и самобытным голосом, как о даровитом прозаике-новаторе, как о литературном критике, известном своими необычными оценками и мнениями, как о внимательном редакторе значительного литературного журнала и как о мужественном человеке, хранившем верность своим идеям даже тогда, когда высказывать их вслух было чрезвычайно опасно.
Исроэл Рубин, известный под своим главным псевдонимом Исроэл Рабон, родился в 1900 году в Говаржове, местечке Радомской губернии, в бедной, но прославленной семье — в их роду были знаменитые вожди польских хасидов [47] . В 1902 году семья переехала в Лодзь, а точнее, в предместье Лодзи Балут, где обитала еврейская беднота. В Балуте Рабон и вырос.
Еврейское образование он получил в хедере, а общее — самостоятельно, в том числе выучил несколько языков. У Рабона рано проявились способности к стихосложению и рисованию. Некоторое время он зарабатывал тем, что рисовал афиши, а примерно в 14–15 лет начал публиковать в одной из местных газет «юмористические стихотворения» [48] . В 20 лет был призван в польскую армию, которая тогда сражалась с большевиками в Восточной Польше. После демобилизации вернулся в Лодзь, где и прожил, с небольшими перерывами, до Второй мировой войны. В начале войны бежал из Лодзи в Вильну и погиб в Понарах, под Вильной, летом 1941 года [49] .
47
Все сведения о биографии Исроэла Рабона, за исключением особо отмеченных, взяты из статей о нем в книге 3. Рейзена Лексикон фун дер йидишер литератур, прессе ун филологие(«Лексикон литературы, прессы и филологии на идише»), 4 (Вильно, 1929), кол. 272, а также в Лексикон фун дер наер йидишер литератур(«Лексикон новой литературы на идише»), 8 (Нью-Йорк, 1981), кол. 282–283. Важные биографические подробности имеются также в статьях об Исроэле Рабоне, написанных его коллегами-литераторами из Лодзи: Ицхок Голдкорн. Исроэл Рабон. Ди голдене кейт(«Золотая цепь»), 42 (1962), 125–129 (расширенный вариант этой статьи включен в книгу Голдкорна Лоджер портретн(«Лодзинские портреты» [Тель-Авив, 1963], 33–52); Йойсеф Окрутный. Цум портрет «Исроэл Рабон»(«К портрету Исроэла Рабона»), Ди цукунф(«Будущее»), ноябрь 1973, 409–413, а также в книге Окрутного Эссен фун гарбстикен гемит(«Эссе осеннего настроения» [Тель-Авив, 1980], 72–83). См. также книгу Х.-Л. Фукса Лодж шел майле(«Горняя Лодзь» [Тель-Авив, 1972], 102–106) и послесловие переводчика к: Israel Rabon. The Street. Translated from the Yiddish and with an afterword by Leonard Wolf (New York, 1985, p. 185–192). Некоторые сведения из этих источников не до конца достоверны и подлежат проверке (см. дальше). До 1926 года Рабон подписывал некоторые публикации своим настоящим именем Исроэл Рубин. Псевдоним «Рабон» он начал использовать, чтобы его не путали с писателем и просветителем доктором Исроэлом Рубиным (Рейзен, 268–272). В словарной статье Рейзена писатель еще значится как Исроэл Рубин, но с 1928 года все его книги выходили под псевдонимом Рабон. Кроме того, он использовал и другие псевдонимы: Исролик дер Клейнер(«Исролик Малый»), Шабсе Цитер, Исроэл Рин, Рус Винцигстер, А. Рингел, М. Бочковский, И. Виндман (согласно Голдкорну, последние псевдонимы использовались в журнале Ос), Р. Израэль (?). Были у него и другие псевдонимы, которые пока не удалось идентифицировать (см. примеч. 65).
48
Согласно Лексикон фун дер наер йидишер литератур, 8, Нью-Йорк, 1981, 282. Найти эти стихотворения в номерах газет, хранящихся в Иерусалиме, мне не удалось.
49
Существует несколько версий его гибели. В своей книге (с. 52) Голдкорн пишет, что, по всей видимости, Рабон погиб в концентрационном лагере Клоога в Эстонии. По мнению 3. Жепса в Antologia poezji zydowskiej («Антология еврейской поэзии», Лондон, 1980), 199, Рабон умер в 1943 году во время депортации из гетто Лодзи. Однако самая достоверная версия исходит от жителей Вильны, которые стали свидетелями его смерти: «Он был расстрелян в Понарах летом 1941 года, еще до того, как евреев согнали в гетто» ( Ди голдене кейт,108 [1982], 197, примечание, написанное редактировавшим журнал А. Суцкевером). См. ниже свидетельство Ш. Качергинского.
Исчерпывающей библиографии творческого наследия Исроэла Рабона не существует до сих пор. Большая часть его произведений разбросана по газетам и журналам, но их полные подшивки не сохранились даже в тех библиотеках, которые трепетно хранят периодические издания на идише. Книги его также являются библиографической редкостью. Время от времени появлялись критические заметки об Исроэле Рабоне, как правило, основанные лишь на одной или, в лучшем случае, на нескольких его книгах. В свете ограниченности имеющихся сведений наш обзор можно считать лишь первой попыткой обрисовать творческое наследие Рабона; мы надеемся, что этот обзор послужит толчком для новых, более подробных исследований этого забытого писателя и его творчества.