Улпан ее имя
Шрифт:
Айтолкын по-прежнему распирало от важности, она задирала свой плоский нос… Шынар подошла к Улпан.
– Это ты, айналайн? – спросила Улпан.
– Это я, – ответила Шынар.
И Несибели сразу поняла – жена Мусрепа. Она поцеловала Шынар:
– Будь счастлива долгие годы!
Но если Улпан рассматривала Айтолкын, то и Айтолкын рассматривала Улпан, как только женщины умеют рассматривать одна другую. Странно… На голове белый шелковый платок, будто шаль, а саукеле – поверх платка. Шея открыта!.. Похвастаться хочет – пусть видят мужчины, какая шея красивая! О позор! Платье ярко-желтое, шелковое, а воротник красный. Ясно –
45
Кедей – бедняк, низшее сословие.
Айтолкын подняла руку, и две молодые женщины двинулись к Улпан, чтобы прикрыть ее занавесью от посторонних глаз, когда она будет идти к дому своего мужа.
Улпан тоже подняла руку, останавливая их, и сказала:
– Послушай, келин… – При этом она смотрела куда-то, не встречаясь глазами с Айтолкын. – Скажи им, чтобы убрали… Я не стану прятаться, когда иду в свой аул.
«Келин?..» Для Айтолкын, первой женщины в ауле Есенея, такое обращение было похлеще удара плети, которой нередко ее угощал муж – Иманалы.
– Что?.. – только и нашлась она сказать.
– Занавесь вели убрать, говорю. По дороге в свой аул я хочу видеть землю и воду, женщин, ребятишек. Убери…
– Как хочешь…
Айтолкын оскорбленно насупилась и подумала: «Люди не меня осудят, осудят тебя». Она не захотела признать себя побежденной – не уступила места впереди торжественного шествия. Улпан и Шынар шли рядом и негромко переговаривались.
– Я думала, Мусреп-агай приедет ко мне на свадьбу…
– Он пока старшего брата прислал. А сам сеять кончает.
– Сеять?..
– Да. Я не знала, а они – не первый год уже – сеют один надел овса и пшеницы полнадела. Я им тоже помогала.
– То-то я почувствовала – у тебя ладони шершавые…
– Твои ладони – тоже не из шелка.
– Я хоть не сеяла никогда, но работы и у меня хватало… А как мой белый верблюжонок? Живой?
– Такой живой, уследить за ним невозможно!
– А далеко отсюда до вашего аула?
– Мы пока еще на зимовке, не переехали. А твой верблюжонок – беда с ним. Приходится держать взаперти, ты же просила до твоего приезда никому его не показывать…
Улпан благодарно пожала ее локоть.
Айтолкын по-прежнему шествовала во главе, и молодые женщины, которые сразу почувствовали доверие одна к другой, не могли не поговорить про нее.
– Айтолкын – впереди… – сказала Шынар, и главное было не в этих двух словах, а в том, как она их произнесла.
Улпан поддержала ее:
– Боже мой, до чего чванливая…
– А что? Она права, – лукаво улыбнулась Шынар. – Непокорную келин надо с самого начала обуздать, потом поздно будет.
– Кто
– Никто не говорил, но я тебя знаю, как будто в одном ауле родилась, в одном ауле выросла вместе с тобой.
– Я вижу… Мусреп-агай достаточно наплел про меня…
– Твой Мусреп-агай не даст и пылинке пятнать твою честь, не хуже – чем мою…
– Е-гей!.. А что ты все время своего повелителя называешь запросто по имени?
– Он сам так велел, я и привыкла.
Бывает, что скажешь мало, а узнаешь много. Улпан незаметно ущипнула Шынар за бедро; они хотели продолжить разговор, но неожиданно взглянули вперед, где ковыляла Айтолкын. Высокие каблуки на ее сапожках отогнулись назад и с каждым шагом отгибались все больше и больше.
Шынар припомнила:
– Кажется, есть песня… «Сапоги на каблуках, но следи за каждым шагом… Как оступишься – подпрыгнешь и на спину упадешь…»
– Я слышала… Но иногда поют не – «подпрыгнешь», а «подскочишь задом вверх».
Они чуть не расхохотались в голос. При первом знакомстве им понравилось еще и то, что они обе одинаково воспринимают Айтолкын, одинаково к ней относятся. Чтобы покончить с этим, Улпан еще спросила:
– Она – из какой-нибудь родовитой семьи?
– Что ты! Говорят, ханского рода…
Улпан высокомерно приподняла бровь.
Аул Есенея стоял в лощине между двумя озерами, которые по берегам заросли камышами. Впереди, там, где белели шесть или семь юрт, Улпан еще издали узнала свою – отау.
– Я чуть ноги не протянула… – пожаловалась Шынар. – Пока помогала ставить твою юрту, пока складывали постель…
– Погоди… – остановила ее Улпан.
В стороне, вдали от озер, были беспорядочно наставлены темные в зелени степи юрты, приметные своей неказистостью.
– А кто там живет?
Шынар нарочно принялась перечислять:
– Там живут твои скотники, чабаны, твои доярки, водовозы, истопники, табунщики…
– Говоришь – мои?
– Твои.
Улпан смолчала.
Ее родной аул не знал простого достатка, не то что – изобилия. Но каждая семья курлеутов имела свой скот и свою юрту, пусть не из белой, а из темной кошмы, но свою… Никто ни от кого не зависел, и Артыкбая, ее отца, уважали за былую удаль, былые заслуги. Не за богатство, а за спокойный и рассудительный ум. А эти юрты, сплошь в заплатах, – последнее прибежище нищих. Аул Есенея – знаменитого бия, батыра… Богача. Не лучше бы для сибанов, чтобы у них не было Есенея?.. Астагфирулла! Какие недобрые мысли лезут в голову – и в то время, когда она на пороге его дома… Но хоть и возбуждена была Улпан своим новым, непривычным положением, хоть – она это знала – и ждали ее впереди не одни радости, но и испытания, разница между аулами, белым и черным, бросилась ей в глаза с первых шагов по земле Есенея.
Возле большой юрты Есенея сидели в ожидании мужчины и женщины из аулов рода сибан.
Айтолкын – по-прежнему впереди, не дальше брошенного аркана, – низко склонилась перед белой юртой.
– Делай все, как я… – шепнула Улпан Шынар.
И – повернулась к старшим, опустилась на одно колено и первый свой низкий поклон отдала им, а не белой юрте, где ждал ее муж. Шынар сделала то же самое, но от смущения прикрыла лицо концом платка.
Один из джигитов уже собрался откинуть полог большой юрты, когда Айтолкын, чтобы все делалось лишь по ее распоряжению, приказала ему: