Улпан ее имя
Шрифт:
Улпан, услышав крик своего любимца, выскочила… На днях она велела отгородить арбами часть поляны для белого верблюжонка – он уже прочно стоял на ногах, и верблюдица порывалась с ним отправиться на родину. Как только ветер дул с юга, из далеких краев, откуда ее привели, она задирала голову и упорно шла, шла в сторону, пока ее не догоняли и не поворачивали обратно.
Мальчишки, ухватившись руками пониже спины, катались по траве и продолжали вопить.
Улпан сперва засмеялась – попало, и поделом… Но потом ахнула и побежала к загону. Верблюжонок беспомощно мотал головой, из
Хныкать верблюжонок перестал, ткнулся к матери, зачмокал молоком. Поднял голову – один глаз у него был закрыт, очевидно, от удара палкой или камнем. Улпан дала ему соли, пощекотала под горлом, почесала за ушами.
На вопли мальчишек примчалась Айтолкын.
– Убили! Убили моих детей! Кто посмел поднять на них руку! Наглые пришельцы теперь у нас хозяева! Чтоб калмыки захватили этот аул!
Она только начала, а в запасе у нее был богатый набор женской матерщины, какой не знают в России или Европе… Но тут она вовремя заметила Есенея, который шел к юрте от холма.
– А ну, домой!
Мальчишки тоже увидели Есенея, и вопли мгновенно прекратились. Глаза у них были сухие, и они пошли за матерью, только на прощанье показали языки Кенжетаю, который невозмутимо стоял в стороне с хворостиной в руке.
Улпан и Есеней встретились у входа в юрту.
– Что тут, Улпан?.. Ты вся красная, будто долго бежала…
– А-а, ничего… Дети тут… Пойдем, чай готов. А с тобой что?
– Тоже ничего. Собрались, договорились обо всем… Пока она ходила, женщины в юрте поносили Айтолкын: – Чтоб ей стать клятвопреступницей и чтоб ее за это покарал аллах! Какие проклятия нам посылала! Как смела – призывать, чтобы калмыки захватили наш аул!
– А дети?.. Грех желать, но чтоб они легли в сырую землю, не будет никому от них покоя!
– Пусть долго живет Улпан… Улпан ее научит…
Голоса смолкли, стоило Есенею, наклонившись, войти в юрту. Молодые женщины встали и поклонились ему, а пожилые наперебой стали оправдываться:
– Мы не виноваты… Улпан заставила нас устроиться на почетных местах…
– Бий-ага, среди нас – две или три, которые переступали порог этой юрты! А на почетных местах – никто не сидел…
– Улпан заставила…
Есеней сел – почти рядом с ними.
– Пусть, – сказал он. – Если Улпан сказала что-нибудь, не спрашивайте, что скажет Есеней… Улпан заново показала мне дорогу к моему роду, роду сибанов. Оказывается, у меня есть такие келин – они достойны не только почетных мест в юрте Есенея, они будут заметны и в доме белого царя!
Молодые женщины заулыбались, и у каждой на лице читалось: «Это он про меня говорит…» Есеней продолжал:
– А посмотрите вон на ту келин… По имени Шынар. Когда она впервые вошла в этот дом, сразу заняла самое почетное место. Шынар, не прячься, иди-ка, сядь рядом.
До этого Шынар сидела возле Улпан, самовар разделял их, и сейчас Улпан подтолкнула ее.
– Зовут – иди… Тебя в этом доме балуют, как меня не балуют!
Шынар покраснела,
– Иди, иди… – притворялась обиженной Улпан.
– Садись поближе, – подвинулся немного Есеней и объяснил второй соседке, самой старшей среди женщин: – Эта келин меня называет просто по имени…
Старуха удивилась:
– Да? Это правда, шырагым? [56]
56
Шырагым – лучинка моя, в знач. свет моих глаз.
– Сами заставили, я не соглашалась…
– Улпан, наверное?..
После тоя по случаю переезда на джайляу, после разговора на холме совета, после женского чаепития в юрте Улпан – люди из рода сибан, люди вроде и свободные, но – зависимые, почувствовали прилив надежд. Что-то менялось в их судьбе. Многие превозносили Есенея – под старость лет стал думать о боге, вспомнил о сородичах… А женская половина – не Айтолкын, понятно, – на все голоса расхваливали Улпан: «Наша! Дочь бедняка! Видно, родилась на счастье обездоленных сибанов».
А в тот раз, когда женщины стали расходиться, Улпан попросила Шынар задержаться. Улпан прикидывалась, что ревнует Шынар к Есенею, а Есеней отговаривался – он вспоминает свою молодость, когда видит Шынар…
И Есенею, и Улпан надо было сейчас, чтобы с ними находился кто-то третий, пока не растворился горький настой обиды. Улпан понимала, каково будет Есенею, если он от нее услышит проклятие, произнесенное Айтолкын: «Пусть этот аул захватят калмыки». А Есеней тоже не мог передать ей слова младшего своего брата: «Я лучше сожгу Эльтин-жал, чем отдам его Туркмену!» Так старается Улпан навести порядок в аулах, а поперек дороги все время становится Иманалы…
Они не заговорили об этом и когда остались вдвоем.
– Есеней, что за тюки загромождают нашу большую юрту? Что в них? И что в сундуках, которые еле закрываются?
– Если бы я помнил… – вздохнул он. – Разные вещи. Давно я не заглядывал туда. Наверное, и плесенью все покрылось, черви поели, моль поточила. Пахнет затхлым, это и беспокоит тебя? Я бы рад был – развесь, посуши, от ненужного освободись.
На другой день Улпан с помощью Дамели и ее дочери Зейнет таскали и таскали вещи из большой юрты, из юрты для гостей. Поляны еле хватило, чтобы разложить дорогие одеяла, ковры, кошмы, шубы, кафтаны! Кое-что было попорчено, и все же о сохранности вещей позаботились лютые морозы Сибири.
Есеней едва взглянул на свое богатство, повторил, чтобы Улпан избавлялась, как ей вздумается, и заторопился к озеру, только махнул Мусрепу, который ходил возле своей юрты, неподалеку.
Улпан принялась за дело. Двенадцать волчьих шуб и двенадцать кафтанов она послала двенадцати аксакалам, передав слова Есенея: «Во время тоя, когда праздновали мою свадьбу с Улпан, мы не успели достойно одарить почтенных людей, теперь вот посылаю, примите в знак уважения». С теми же словами почти двадцать лисьих шуб было отправлено наиболее прославившимся среди сибанов карасакалам.