Улпан ее имя
Шрифт:
Уже раздевшись, Улпан еще посидела перед зеркалом. Что за тело! Хоть бы жира немного нагулять. От людей слышишь – Акнар-байбише, Акнар-байбише… А какая она с виду байбише? Девчонка и девчонка! И живота нет. Втянут, как в те дни, когда она в одежде джигита не слезала с седла, в Каршыгалы. А что делать, чтобы пополнеть? Дамели советует – два, а лучше три раза в день есть мясо, пить кумыс – десять кесе. Но ведь можно лопнуть!
Хоть Улпан и делала вид – огорчена, что такая тощая, она была довольна, что сохранилась. Не хватало – стать похожей, на Айтолкын, бурдюк на толстых кривых ногах. Правильно – лето напролет надо купаться в озере, а зимой – в
Утешив себя, что, конечно, смилостивится, Улпан надела ночную сорочку и легла. Бывая в Тобольске, Ирбите, Троицке, Баглане, Улпан присматривалась, как одеваются, как ведут себя в быту женщины, заходила и в те лавки, где продают не только казахскую одежду. И у себя дома – одна из первых степных казашек – постаралась завести такие же порядки.
Разбередив себя мыслями о сыне Шынар, Улпан была уверена, что заснуть ей не удастся – и заснула.
Кази не спал.
С последней станции он выезжал с таким расчетом, чтобы попозднее попасть к этому дому. А расчет появился после того, как он в Стапе случайно встретился со старым приятелем, еще по Тобольску, – боже мой, как давно это было! – с Тлемисом. Тлемис, хоть он долгие годы вел дела Есенея, выполнял его поручения, не мог забыть, как пороли его отца, спустив до колен штаны, как мать валялась в ногах у грозного бия… Но знал он и то, что сил у него не хватит – отомстить, как того требовала казахская кровь, смешанная с черкесской.
Была, правда, у него одна надежда – Улпан. Ее он ненавидел особенно люто. Кто такая? Черная кость, как и он сам. А какую власть забрала над Есенеем! Сибаны считают ее своей байбише, ловят каждое слово, стараются угодить во всем. С другими – добрая, а к Тлемису у нее душа не расположена. Баба… Чует его истинное отношение к Есенею, не доверяет. Вот если бы… Подсунуть ее кому-нибудь, а потом распространить о ней дурную славу по всем племенам и родам. Только случай никак не представлялся, но тут – неисповедимы пути господни – ему в Стапе встретился приятель, Кази Валиханов.
Посидели, поговорили. Вспомнили Улпан, и молодой офицер не скрыл, какое она произвела на него впечатление еще три года назад, в дни тобольской ярмарки. Тлемис понял – вот, сбудется, что он задумал! «Тобольск?.. – переспросил он. – Это три года назад было, а сейчас она в самом соку. Муж постарел. Детей у них нет. Попадется ей на глаза такой красавец как ты, тут же готова будет растянуться…»
Кази не сомневался, что так и произойдет. Стоило его тройке с разбега замереть у крыльца, он сразу дал понять Улпан, что любым роскошным покоям предпочитает ночлег под одной крышей с ней.
– Улпанжан…
Она не знала, сколько спала, и сразу поняла – это Кази, Кази шепчет… Казахов не удивишь, если гость, после того, как все уснут, протянет руку к девушке или к келин этого дома, «протянет руку», а еще это называется «будить». И Улпан не удивилась. Ей достаточно было взглянуть на Кази в Тобольске, ей достаточно было услышать его слова накануне вечером у крыльца своего дома.
– А-а… Вы уезжаете? – откликнулась она. – Дамели-апай! Зажги лампу, поставь самовар. Надо проводить гостя.
Она поднялась с постели, сунула босые ноги в кебисы, накинула длинный халат.
– Сейчас, айналайн, сейчас… – сонным голосом сказала Дамели и стала чиркать спичками.
Кази, так и не закрыв за собой дверь, исчез, скрылся в своей комнате. Он был вне себя! Как?.. Пустила
Он сидел в санях, когда во двор, оглашая лаем ночную тишину, ворвались три волкодава. При полной луне они казались серыми, на загривках поблескивал иней. Был слышен топот, гулкий на промерзлой земле – кони и всадники приближались к усадьбе. Наверное, Есеней…
– Пошел! – Кази толкнул ямщика в спину, и отдохнувшая тройка с места взяла наметом.
Волкодавы первыми дали знать о прибытии Есенея, и Улпан, наскоро одевшись, вышла встретить его у крыльца. Он грузно слез с седла, бросил повод Кенжетаю.
– Я думал, не доберусь до дома, замерзну где-нибудь в степи, – сказал он. – Но быстроногий конь и жена-красавица придают сил джигиту. Так, кажется, говорится?.. Вот, Акнар, только это и спасло меня от смерти.
– Что за глупости я слышу от тебя? Мог бы мужчина стать Есенеем, если бы не ездил по степи? А еще говорят – не почувствуешь холода, не оценишь и тепла. Идем в дом… – И она повисла у него на левой руке.
В комнате она сняла с него ремень, сняла малахай и полушубок, отдала Дамели.
– Садись, сапоги сниму…
Ичиги были ледяные, ноги слегка подрагивали. И еще при входе в дом, повиснув у него на руке, Улпан почувствовала – рука вздрагивает.
– Сейчас попаришься, и все пройдет, – сказала она. – Дамели-апай, скажи Салбыру, пусть затопит баню.
Табуны Есеней разместил в обширных поймах рек Ишим, Убаган, Тобол, а потом хотел несколько дней поохотиться на волков и на лис.
А вчера…
К вечеру похолодало, и они уже собрались возвращаться, но собаки обнаружили волка. С осени погода стояла переменчивая, и когда выпал снег, поверх снежного покрова образовалась ледяная корка. Все три собаки порезали себе ноги и хромали. Есеней, и с ним Кенжетай и Шондыгул, пустились в погоню. Собаки не поспевали за волком, но конь Есенея по кличке Байшубар, не знающий равных по скорости и бесстрашию, настиг волка, не проскакав и пяти верст. Есеней занес шокпар для удара, а волк неожиданно отпрыгнул к озеру, вбок, Байшубар – за ним, и они снова настигали зверя… Есеней не понял, что произошло… Потом оказалось – он с конем провалился в омут близ озера. Холодная вода пронзила его, он шевельнуться не мог, а чубарый метался из стороны в сторону, ломая лед, но тоже не мог выбраться.
Подоспели Шондыгул и Кенжетай – Есеней по грудь стоял в воде. Они кинулись к нему. «Сперва коня!» – сумел сказать он. Шондыгул ухватил длинный сыромятный шылбыр, идущий от недоуздка, и конь рванулся, ступил на берег, недаром Шондыгула в молодости прозвали туйе-палуан, то есть палуан, который всегда берет на состязаниях первый приз – верблюда. Потом кинули шылбыр Есенею. Один сапог был у него на ноге, а другой торчал в стремени.
Солнце шло на закат. На морозе, вдали от жилья, можно было лишь наскоро сменить Есенею белье и штаны. И, не медля ни минуты, пустились в путь. К ним присоединились другие – те, что не участвовали в охоте. По дороге не было ни аулов, ни хотя бы чабанских стоянок. Только поздно вечером попался шалаш табунщика. Есеней переоделся с ног до головы, они расположились выпить горячего чаю, но снаружи послышался недовольный окрик: