Ультиматум. Ядерная война и безъядерный мир в фантазиях и реальности
Шрифт:
В фильме много интересных, тревожных наблюдений, есть, на мои взгляд, и просчеты; он вызвал споры. Но никого — вероятно, даже тех, кто картину в целом не принял, — не оставят равнодушным финальные кадры.
Под музыку Форе, которая просто чудом каким-то прорвалась в гул и скрежет, составлявшие звуковой фон картины, бредет по заснеженной — не простая эта зима — пустыне группа детей в противогазах. Брейгелевские семь слепых… Куда?
Неясно. Каждый зритель волен сам для себя решать этот вопрос.
Авторский текст кончается на фразе из нового, "постъядерного" Евангелия, сочиненного детьми: "Пока человек идет — остается надежда". По мнению
Мог ли великий антифашист Бертольт Брехт знать, с каким чувством мы будем читать его стихотворение — мы, "дети тревоги" — спустя всего четверть века! Когда мне на глаза попались эти строки, я уже не мог отделаться от впечатления, что они должны были бы прозвучать в картине.
С молодым сценаристом писателем-фантастом из Ленинграда Вячеславом Рыбаковым мы дружим много лет. Хорошо помню, сколь долгим и кружным путем шел он к "Письмам…". Сначала был рассказ — совсем о другом, — до за него "зацепился" взгляд режиссера; последующая работа увела их далеко в сторону от первоначального варианта. А после выхода картины на экран писателю показалось, что он не все сказал. Так появились два произведения, относительно которых теперь и не поймешь, они ли были задуманы раньше фильма и его, по сути, инспирировали, или, наоборот, работа над фильмом вызвала их к жизни.
Если повесть "Первый день спасения" (1987) — это как бы "дописанные" эпизоды и сюжетные ходы, слова, оставшиеся за кадром фильма, то жесткий, удивительно емкий рассказ "Зима", появившийся в том же году, — произведение целиком самостоятельное.
…Два человека остались одни на засыпанной снегом планете. "Просто" человек с вымороженной душой: он только что… сам убил своего младенца (ибо тому все равно не выжить: холодно), и странный, бородатый, восточного вида безумец с каким-то детским, все понимающим и всепрощающим взглядом. Две тысячи лет спустя снова пришедший на Землю — и молчаливо допустивший погибель тех, за кого уже однажды был распят. Он тоже оказался не в состоянии обогреть людские души.
Не скоро забудешь эту сцену. Разговор — да не разговор даже, всего-то оброненные два-три слова — Последнего Человека с Христом на планете, сперва сожженной, а после выстуженной. Или замерзшей еще до пожара, обледеневшей от нашего безразличия, самоуверенности, черствости, безрассудства?
Вспоминается другой создатель, молящий — кого? — за свои творения (из повести "Каратели" Алеся Адамовича): "Даже у богов есть свой ад: это их любовь к людям!.. О, если бы я знал, перед кем стать на колени. Если бы знал, перед кем. Просить, молить: не загубите случайное и лучшее мое творение! Не сотрите живые письмена! Никто не сможет — и я тоже не смогу! — повторить. Никогда больше. Я молить готов!.."[46]
Странная мольба, как и совершенно "библейский"
Но только вряд ли помогут и эти сравнения. И помощи оттуда, с небес, ждать тоже, очевидно, бессмысленно.
Понятен соблазн вернуться к мудрости, пережившей века, к чеканным и ясным заповедям типа "не убий" и "возлюби". Другие-то, созданные после, все девальвированы, несмотря на замах их сочинителей… Однако все непросто, когда дело касается нравственного выбора. Ведь и те, старые, "непорочные" моральные императивы тоже, как показывает исторический опыт, оказались слишком гибкими. С заповедью "не убий" на устах еще как убивали! Сомнительно, чтобы обращение к прошлому и сегодня остановило тех, кто привык зазубривать разного рода "заповеди" и "моральные кодексы", вместо того чтобы думать.
На склоне лет Олдоса Хаксли спросили, что более всего потрясло его за долгие годы жизни? Великий скептик (в то время он уже знал, что неизлечимо болен раком) ответил: "Грустно признать, но все, что я делал для защиты человеческой свободы и достоинства — разъяснял, заклинал, молил, выродилось в результате в одну глупую незначащую фразу. Глупую и незначащую: "Постарайтесь быть немного добрее"[47].
Не случайно, надо думать, он повторил эти слова — "глупая и незначащая". В них и отчаянная вера, не скрываемая уничижительной иронией, и просто отчаяние интеллектуала, неоднократно убеждавшегося в том, насколько ненадежны подобные призывы. Древняя пословица относительно "благих пожеланий" в XX веке подтвердилась в масштабах, которые и не снились тем, кто ее впервые сформулировал… К тому же, "для того чтобы заставить добропорядочного моралиста творить зло, совершенно необязательно заставлять его становиться злым. Единственное, что требуется, — это внушать ему, что он творит добрые дела"[48].
Так что же остается, если старая мораль беспомощна, а новосозданная — беспомощна вдвойне? Может быть, вспомнить еще один призыв, который как-то "повис в воздухе", ибо человечество, по сути, к исполнению его так и не приступило: научиться думать?
"Думать — не развлечение, а обязанность". Нравственный императив, сформулированный в одной из повестей братьев Стругацких, не так прост, как кажется. И безусловное зло — война — уничтожено будет конечно же не благими призывами, а разумом. И еще придется, видимо, открыть против нее же военные действия.
До тех пор, пока само это слово превратится лишь в архаизм на школьных уроках истории, пройдет и закончится еще одна война. На сей раз действительно последняя в истории Земли. Война за души людей, о которой рассказано в повести Стругацких "Хищные вещи века" (1965).
Герой ее, космонавт Иван Жилин, понимает, что "самое главное остается на Земле". Он опускается на грешную Землю не усовещивать и проповедовать, а с оружием в руках держать последний бой. С остатками ополоумевшей военщины, с маньяками, одержимыми нероновским комплексом, террористами, гангстерами, фашистами. Со всеми серыми, черными и коричневыми… Человечеству в описываемый момент еще далеко до того, чтобы называться "единой братской семьей", но оно уже избавилось от главной опасности — термоядерной.