УЛЫБКА ДЖУГДЖУРА
Шрифт:
Возвращались мы от Колесова в сумерках, выехав на лед Тотты. По реке олени понеслись вскачь, без усилий, и мы лихо подкатили к базе.
Утром Юра привычно сел за рацию и, пока не началась связь с управлением совхоза, начал рекламировать свои товары и опрашивать пастухов других стад, кому что потребуется. Такой рекламы не имел раньше ни один купец. На связь вышло управление, и начался оживленный разговор:
– «Талисман», «Талисман», как меня слышите? Прием!
Подошли плотники и попросили, чтобы с первым самолетом им подбросили гвоздей и толя, иначе им не закончить дом. Юрий передал их просьбу, потом записал передачи
Пройдя по льду Тотты с километр, мы свернули в небольшую впадавшую в нее речушку. Здесь, под нависшей надо льдом елкой, находилось рыбное место. Проруби успело затянуть льдом, мы их живо расчистили ломиком и топором, наломали под бока еловых лапок и улеглись над лунками, приникнув лицом почти к самой воде, чтобы лучше было видно в глубине. Сначала я ничего не мог разобрать, но потом пригляделся и начал различать гальку на дне. Порядок. Я опустил снасть до дна – крючок-тройник с грузилом на тонкой жилке – и стал ждать, когда подойдет рыба. Юрий уже успел выхватить из лунки трех хариусов – медно-красных, с фиолетовыми радужными разводьями на боках. Один был довольно большой – граммов на триста, и, заглядевшись на него, я прозевал в лунке своего, когда хватился, его хвост уже скрывался подо льдом. Лунка трубой уходила в глубину, и я видел небольшой, в метр диаметром, круглый участок дна, а облавливать мог не больше чем в кругу, который ограничивала лунка. Делать ее широкой тоже нельзя: тогда будет много света и я ничего не увижу, а рыба будет обходить это подозрительное место.
– Рыба тут ловится хорошо, – сказал Юрий. – Я тут больше сотни хариусов взял, довольно крупных, да трех налимов.
Он передал снасть Лысенкову, а сам отправился домой готовить обед и печь хлеб, потому что ему предстояло ехать в бригаду Амосова работать. Мы остались одни. В прибрежном лесу полнейшая тишина. Снег причудливыми лентами виснет на ветвях и валежинах, шапками накрывает пеньки, сахарно-белыми пластами отягощает приникшие к земле широкие еловые лапы. Мне лежать ничуть не глянется: неподвижность, необходимость всматриваться в воду до рези в глазах – утомляет. Рыбки то и дело проплывают мимо лунки, а я не успеваю подвести под них крючок – зеваю. Наконец, дернув за снасть, чувствую живую тяжесть, ударившую в руку – есть один! Красавец хариус чем-то напоминает мне мотылька: то ли переливчатым своим цветом, то ли растопыренными широкими плавниками, к которым уже липнет снег. Рыба засыпает, немного попрыгав, и радуга на боках ее гаснет: розово-фиолетовое и пронзительно синее уступает место коричневому, живое, переливчатое – неподвижному. Смерть в любом ее проявлении отвратна мне с войны, и даже вот такая, рыбья, чем-то царапает мне душу, может, ассоциациями, которые неизбежно приходят на ум. Но я еще некоторое время продолжаю лов. Хариусов много, они то и дело величаво проплывают в поле моего зрения, лениво отклоняясь от лески, на которую привязан крючок. Иные останавливаются подо льдом, чуть выставив из-под кромки льда голову, иные, выставив хвост. Постепенно я приноровился: пропустив голову плывущего хариуса, я быстренько подвожу леску к его боку и дергаю. Рыба вылетает на лед вместе с крючком, прыгает, кровеня снег. Мой улов – шесть штук. У Лысенкова их уже более десятка. Мне хватит и на жареху, и на уху, и я вешаю снасть на дерево.
Лысенков настолько азартный рыболов, что не поддается
Часа в два я наконец отрываю Лысенкова от ловли, и мы бредем по реке домой. В сумке около сорока хариусов. Как рыбак он здорово общелкал меня, но ревности нет. Хоть и вырос я вблизи реки, но никогда рыбалка и охота не привлекали меня, и за свежей рыбой я не гонюсь. Меня больше привлекают следы на снегу: вот пробежала норка, ее маленькие удлиненные лапки отпечатались вместе с коготками. Рядом промчались, перекрывая след, Юркины собаки, остановились возле отдушины, где она скрылась, помочились на пенек. Дальше их след уже пошел ровный – без волнения.
На отмели, на гальке поселилась чозения – прутья словно выбелены известью, но весна и здесь уже привнесла свое – покрасила верхушки в кармин. Здесь, в мелком кустарничке, обклевывая почки, наследили белые куропатки: цепочки крестиков тянутся от кустика к кустику, вяжутся в причудливые узоры. Я сказал, что на куропаток надо бутылкой наделать лунок и насыпать туда ягод – птица перевесится, чтобы склюнуть их, и попадается, как в ловушку. Об этом я где-то читал. Лысенков загорелся: завтра испробуем! Между следами куропатки густо напрыгал заяц. Он, когда бежит, выносит задние ноги между передними, и след его характерный, его не спутаешь с собачьим или каким иным. Но зайца уже нет в живых: Юрий поймал его петлей и голова с ушами валяется возле дома, а сам он съеден. А может, он здесь не один был, потому что следов очень много, и они продолжали появляться каждую ночь.
Уже возле избы, по завалинке, наследил горностай – белый и гибкий зверек, проворный и не пугающийся соседства с человеком. Когда я сказал об этом Юрию, он ответил, что у него под складом кроме горностая живет и соболь.
– Я их не трогаю, пускай живут, а то мыши мне все полы изгрызут. Горностай рыбу в ящике ест, сколько раз утром заставал его там.
Юрий испек несколько круглых калачей, нажарил сковородку рыбы, наварил борща из консервированной капусты. Мы сообща пообедали, и он засобирался в бригаду Амосова.
Мы остались в его домике одни. Утром раньше поднимался я, затапливал печку и ставил чай. Потом отрывал лохматую голову от спального мешка Лысенков, какое-то время смотрел заспанными глазами и начинал обувать унты. Вода была в речке студеная и прозрачная, мы умывались ею и садились пить чай. Лысенков брался за рацию, вызывал «Талисман», но тот привычно отвечал, что ни самолета, ни вертолета не будет, где-то нелетная погода.
– Вот будет здорово, если не улетим, – говорил, хитровато поглядывая, Лысенков, пробуя мое хладнокровие.- Запуржит, засядем здесь до лета. У вас хоть бумаги, красок надолго хватит?…
Я отвечал обычно, что того и другого хватит, а кончатся, так я займусь резьбой, уж дерева тут всякого в избытке.
– А что, как не будет самолета с полмесяца?
– Пойдем пешком в Нелькан. Соорудим нарту, положим палатку, печку, еды и пойдем.
– Это двести верст, – с сомнением отвечал Лысенков.- Снегу навалит в ваш рост – не пройдем…
Но я надеялся, что все со временем образуется, меня еще не тяготила жизнь в этом таежном уединении, меня радовали утренние и вечерние зори, радовал бодрый стукоток дятла, писк синиц и вестниц весны – пуночек, небольшими стайками державшихся у берега, где сквозь толстый снег проглядывали стебли вейника, а на дороге был просыпан комбикорм.