УЛЫБКА ДЖУГДЖУРА
Шрифт:
Это был большой ленок-лёмба, килограмма на три-четыре, такими бывают у нас в Амуре толстолобы и кета.
На следующем перекате снова взялся ленок, потом небольшой таймешек, окунь… Рыбы для нас с избытком, и я велел Алешке браться за весло. Но возбуждение не покидало его до тех пор, пока он не сфотографировался рядом со своим трофеем.
Поравнявшись с лагерем «Чайка», мы завернули к берегу. У ребят закончился обед, с плиты все было убрано, но от нее дышало жаром, и мы прислонились к ее горячим стенкам, чтоб немного обогреться и обсушиться. Повариха Алла Тимофеевна ушла отдыхать, и девочки сами напоили нас чаем.
Часа через два мы подплывали к Джигде. Река круто бросалась из одной стороны в другую и только тут, глядя на горы перемытой гальки, на
В Джигде мы тихо пристали к берегу залива, прицепили лодку проволокой к тополю, свесившему могучие корни с обрыва, и пошли по разбитой тракторами дороге к сельсовету, да попали в контору отделения совхоза. Управляющий отделением торопился на сенокос, поэтому разговор получился коротким: узнав, что нам нужен ночлег, он позвонил председателю сельсовета и попросил, чтобы тот нас устроил в школе.
Я уже говорил о размахе строительства в Джигде – на миллион! – и теперь мог наглядно убедиться, что каждый второй дом новый. Школа-десятилетка с интернатом, больница, целые улицы одноквартирных домов для рабочих совхоза, библиотека и Совет, магазин… Улицы были только распланированы, на них не имелось дороги, кюветов, и посреди торчали пни, а на заболоченных местах еще блестели лужи, и по вечерам там квакали лягушки. На усадьбах еще не успели раскопать грядки. Все было ново, все только-только обживалось, и стены строений еще не потеряли цвета свежей древесины. Все это было построено в течение года с небольшим, все наспех, из сырых брусьев и плах, и все-таки это было лучше, чем ничего: дети учились в своей деревне и занимались в просторных светлых классах, чисто побеленных, покрашенных.
Нас провели в отремонтированное крыло школы и указали комнату с койками: располагайтесь! Все блестело от свежей краски, в полу отражались оконные переплеты, и мы, чтоб ненароком не напортить, разулись у порога и пошли в носках. Здесь уже располагались двое приезжих – аспиранты Ленинградского отделения института языковедения, – их обувь также стояла у порога.
Пора подумать об ужине. Я предложил Алешке нажарить рыбы, – сами поедим в охотку да и аспирантов угостим. Они сидели, записывали говор пожилого эвенка и сказали, что будут заняты до семи часов. Ну что ж, к этому времени мы вполне управимся. Я развел небольшой костерок в стороне от школы, и Алешка принялся жарить рыбу.
Аспиранты вышли из школы ровно в семь. Мужчина лет двадцати семи, высокий блондин, довольно широкий в плечах, но уже сутулый от многолетней сидячей работы – сначала десятилетка, потом институт, сейчас аспирантура. Все это требовалось бы перемежать физической работой или упражнениями, но на них не оставалось времени, и фигура молодого еще человека была безнадежно испорчена и было немного жаль на него смотреть.
– Вам бы годика два-три походить с какой экспедицией,- посоветовал я ему, заранее зная, что это невозможно: он не мог сейчас остановиться на полпути, он должен был продолжать совершенствоваться в эвенкийском языке, если, не хотел, чтоб вся его многолетняя учеба пошла прахом. Он был предан избранному пути и не хотел остановки даже для пользы своему здоровью.
– Нет, сейчас это невозможно, – ответил он. – Может, в будущем как-нибудь…
Спутницу Александра Михайловича Певнова, тоже аспирантку, звали Мариной Мансуровной Хасановой.
– Моя жена, – представил ее Певнов.
Не в пример своему супругу, Марина выглядела гибкой, черные татарские глаза сверкали озорно, на лице играла улыбка. В черном свитере она выглядела изящной молодой женщиной, немного порывистой, но в этом сказывался ее восточный темперамент.
Мы очень непринужденно расселись вокруг костра и рыбу брали горячей, только со сковородки. Между делом Певнов сказал, что лемба – тот же ленок, а не другой подвид, как некоторые утверждают, по-эвенкийски
Я поинтересовался, что записывают аспиранты – легенды, песни или произвольные разговоры?
– Нас интересует прежде всего говор, – ответил Певнов. – А о чем рассказывают, значения не имеет. Вот этот старик, который только что ушел, решил рассказать про свою жизнь. Другие не очень охотно идут записываться, а этот прямо в пот нас вгоняет.
– Записываете по-русски?
– Да, русскими буквами, как слово произносится, отмечаем, на каком слоге ударение…
Певнов рассказал мне, что в начале двадцатого века ученый Пекарский изучал якутский и эвенкийский языки. Он составил словарь якутского языка и написал книгу «Очерки быта приаянских тунгусов». Изучали эвенкийский язык и в наши годы, были записаны говоры всех эвенкийских групп, проживающих по реке Мае, но каким-то образом из этого круга выпал тоттинский говор. Вот теперь аспиранты и направились в Джигду, поскольку эвенки из Тотты переселились сюда. Как это ни странно, однако в каждой деревне в говоре жителей есть отклонения от основного эвенкийского языка. Если бы удалось изучить тоттинский говор и восполнить этот пробел в языкознании, кандидатская была бы обеспечена. Еще их интересовали негидальцы.
– На Нельбачане есть пастух Кини, он негидалец с Амгуни, – сказал я. – Но это далеко, едва ли вы туда доберетесь… А как с легендами, есть интересные?
– Знаете, нет, – ответила Марина. – В основном фигурирует одна: старик убивает медведя и вот начинает советоваться со своей старухой, можно ли им есть этого медведя, ведь он когда-то увел у них дочку и взял ее в жены, значит, он их родственник… Однако можно, рассуждают они, это было давно, мясо медведя уже не одекит – запрета, табу на него нет…
– Ну, на этот счет у негидальцев я слышал более красочную легенду, – ответил я. – На Чукчагирском озере Семенов рассказывал…
– Возможно, что и здесь есть легенды поинтересней, – согласился Певнов, – но мы их не ищем, нас интересует прежде всего говор, а не фольклор. Вот недавно один пастух рассказал про распорядок дня оленевода. Когда поднимаются, кто что делает, чем занимаются в стаде.
Угасало солнце, и мы перешли в школу, чтобы продолжить там чаепитие. Аспиранты выставили на стол печенье, конфеты, сыр, масло, сахар. Зарплата у них по северным меркам малая – рублей девяносто, и питаются они скромно – берут завтраки и обеды в местном детском саду, где готовят и для больных, в основном, дешевые супы, каши. Для них и это хорошо, потому что высвобождается время для занятий языком.
– Никто из стариков не упоминал о плотах, которые были якобы построены на вершинах гор, чтоб спастись от потопа? – спросил я аспирантов, но им это было в новость самим.
Дело в том, что в народе ходит молва: старики охотники находили на высоких горах неподалеку от Ковалькана, Тотты и на вершине Кондера остатки плотов. Кто и когда затащил их на гольцы, где ничего не растет, – неизвестно. С тех пор прошло два или три столетия, потому что древесина лиственницы хоть и крепкая, но и она не вечная. Один плот был на склоне горы, пониже, и во время лесного пожара сгорел, а второй уцелел. Вот и ходят слухи, что кто-то предсказал потоп, и люди, чтоб спастись, начали строить плоты. В Нелькане мне поведал об этом Жиляев – человек любознательный. Проскальзывала об этом статья в одном из центральных журналов – о Ноевом ковчеге на Джугджуре, я ее читал, она столь же неопределенная. Но вот встретился мне в Аиме местный следопыт, охотник, человек много повидавший и всю жизнь проведший в здешних горах и лесах – Сергей Николаевич Непомнящий.