УЛЫБКА ДЖУГДЖУРА
Шрифт:
Уже темнело, когда подъехали наши рыбаки. Кочкин и Лысенков ставили перемет и потеряли его, долго искали, но безрезультатно. Алешка тем временем рыбачил. Улов был солидный: ведро рыбы – ленков, и тайменей, и окуней.
– Ну, батя, – сказал он, – такой рыбалки я отродясь не видел. Что ни заброс, то рыба. Отвел душу. Буду дома рассказывать – не поверят. Ох и место…
Кочкин занялся приготовлением рыбы на свой лад: он нанизывал непотрошенных окуней на палочки и ставил их к огню. Толстая кожа окуней не прогорала, и рыба запекалась в собственном соку. «Шашлык по-майски», – говорил он смеясь. Мне больше по душе был иной способ приготовления рыбы: бочок тайменя или ленка, нанизанный на прутик и лишь слегка запеченный у огня. Эвенки на Амгуни называют такое блюдо талакой, в отличие от амурской талы, которую готовят из сырой рыбы, лишь мелко искрошив ее и сдобрив приправами – луком или черемшой, да немного солью. Не думаю, чтоб все эти блюда были вкуснее, чем
Алешке так понравились печеные окуни, что он потом запекал их при всяком удобном случае.
Среди ночи вернулись рыбаки, уехавшие ставить сеть. Привезли с собой несколько бутылок вина и тут, под стопку, были доедены все окуни, а также и уха, которой наварили с полведра. Начался оживленный разговор. Я проснулся среди ночи потому, что кто-то наступил мне на ногу. Догорала оплывшая свеча, воткнутая в расщепленную палочку, красноватый свет перебегал по смуглым лицам. За палаткой была темень: глубокая ночь. Кажется, кроме меня и Алешки в эту ночь никто больше не спал, потому что рыбаки из палатки ушли перед утром, так и не прилегши, и уехали в залив.
Я поднялся на рассвете. Лысенков с утомленным лицом и покрасневшими глазами возился возле лодки. Он собирался в залив посмотреть на улов. Увидев, что он собирается ехать, Алешка вскочил и побежал к лодке. Ему тоже хотелось посмотреть, что будет у приезжих в сетке – вдруг большой таймень!
В отдалении раздался выстрел. Неужели набрел на рыбаков зверь? – подумалось мне. – Сейчас наши узнают! Лодка Лысенкова уже сворачивала в залив. Вернулся он скоро – через полчаса – и с мясом. Я понял, что вчерашние рыбаки застрелили сохатого. Алешка, морщась, – он не привык к охоте, и его поразил вид убитого зверя, крови, все это было для него впервые, – рассказал, что когда они подъехали, сохатый был еще жив. Эвенк приказал своему сынишке добить его, и тот из малопульки выстрелил сохатому в голову. Я ответил Алешке, что так и должно поступать на охоте: без нужды по живому не стрелять, а уж если выстрелил, то не мучь зверя – сразу добей, чтоб не бродили по тайге увечные подранки. Мы не вегетарианцы, каждый день едим мясо и кому-то приходится убивать для этого животных, и едва ли для кого-то эта работа в радость. Хлеб, даже самый белый, выращивают черные руки, и всякое дело надо исполнять с душой и подходить к нему без брезгливости. Жалко? Да, конечно, однако без охоты пока не прожить, и надо уметь добытого зверя использовать так, чтоб ничего не пропало.
– А ты знаешь, папа, – доверительно сказал Алешка,- наш Лысенков толковый мужик, понимает в охоте. Эвенк начал потрошить сохатого, хотел печенку резать, а Лысенков только глянул и говорит: «Эту печенку, ребята, есть нельзя, зверь был больной!» Ткнул в нее ножом, а она внутри вся поражена…
Что ж ты хочешь, он же ветеринарный врач и уже восемь лет в совхозе, где ежегодно забивают на мясо тысячи оленей. Было где присмотреться… Рога у сохатого большие?
– Не очень, -ответил Алешка. – И не одинаковые, один вообще какой-то уродливый.
– Вот видишь, даже по рогам уже можно определить, здоровый был зверь или с дефектом…
Лысенков ловко управлялся с мясом, мыл его в реке, резал и складывал в ведро. Мясо было жирное, а прямая кишка сохатого – большое лакомство для охотников,- вся обложена жиром. Он ее вывертывал наизнанку и резал небольшими кусками: получались обрезки, похожие на сардельки, только начинены они были не мясом, а тем жиром, которым кишка была обложена.
– Куда так много – целое ведро? – спросил я.
– Ничего, сейчас охотники подъедут, на их долю тоже надо сварить.
Из палатки поднялся заспанный Кочкин. Увидев в ведре мясо, он оживился, но ничего не стал расспрашивать, а сразу принялся за костер. Как говорится, пироги ешь с грибами, а язык держи за зубами. Зверь убит, так теперь уж что, надо его есть.
Когда мясо немного поварилось, то вокруг разлился такой приятный аромат, что все начали поглядывать на костер с нетерпением: когда же будет готово? Но варить надо было долго и на малом огне, чтоб жир не выплескивался из ведра, да и мясо тогда лучше упревает. Сидели мы вокруг на валежинах, подшевеливали дровишки, нет-нет да тыкали ножами в мясо – достаточно, может, варить… Кочкин между делом рассказывал, как ему довелось однажды побывать на «медвежьем» празднике в Ципанде. Известно, эвенки медведя уважительно называют амиканом – дедушкой. Убили охотники медведя, собрались всем стойбищем, чтоб отпраздновать: такое событие не часто. По обычаю медвежье мясо пробовать должен первым самый старый человек, а уж потом все остальные. А там два старика оказались за одним столом – свой да еще
Эвенк подхватил ножом кусок мяса, попробовал на зуб: пожалуй, можно есть, готово. Один из его спутников пошел к лодке и принес две бутылки красного вина – оставили, не все ночью выпили, – и начал разли…
С Т Р А Н И Ц А О Т С У Т С Т В У Е Т
…это, как мираж, быстротечно: стоило сменить угол зрения, чуть отъехать в сторону, и образы пропадали, менялись.
Рыбаки с помощью самодельной кошки-якоря отыскали пропавшую снасть, на которую ничего не попалось, а потом все трое принялись спиннинговать. Около часу кружились лодки у скал, то приближаясь к ним, то отдаляясь к стремнине. Ленки, каждый килограмма на полтора-два, стали добычей рыбаков. Не густо, но и не без улова. Время не лучшее для ловли – полдень, жаловаться не приходилось. Даже в лодке донимал зной, и Алешка, выбравшись на отмель, в одних плавках принялся бродить по воде, изредка окунаясь. Молодой, загорелый, быстроногий, ему все было в новинку, не то что мне. Глядя на молодость, сильнее ощущаешь груз прожитых лет. Но день был настолько хорош, такой ласковый, так сыто нежилась под солнцем земля, эти не тронутые еще человеком дебри, так сине и переливчато отражала река небо и едва намечавшиеся кучевые облака, так густо наносило хвойным ароматом тайги, так умиротворенно клокотала у скал и на сшибе струй вода, что для грусти не оставалось места в душе. Пройден незримый перевал, и жизнь на исходе? Ну и пусть, мы тоже кое-что повидали такое, что нынешней молодежи, дай бог чтоб и не приснилось, потоптали землицу и наши ноги.
Сидел я в лодке, посматривал с усмешкой на азартные потуги рыбаков, так истово стремившихся заполучить какую-то особенно большую рыбу, что даже немного смешно было. Ни одному из них рыба не нужна, сыты, на продажу не понесут, и владела ими пустая страсть – желание поймать больше других, пережить волнующие мгновения схватки со строптивой рыбой, увидеть ее побежденной, а там пусть даже она и ушла бы.
Наконец, удовлетворившись несколькими ленками, поехали на табор. Выйдя на косу, на песок и гальку, сразу почувствовали, насколько горячо припекает солнце. Стоило головни костра скатить вместе и поднести к ним спичку, как они занялись огнем. Поставили в котелке воду на чай, прислонили к огню ведро с мясным варевом: утром не съели и половины. Поели, попили чаю, потом разлеглись на раскинутых шкурах, кому где удобнее, подремали.
На исходе было воскресенье, мимо то и дело проносились к Джигде и Нелькану лодки тех, кто рыбачил или собирал ягоду охту и теперь возвращался домой. Мы тоже начали собираться: уложили в лодки палатку, шкуры, одежду. Поехали. Славно можно отдохнуть на берегах Маи. Даже не думал, что Север может быть так ласков летом.
На этот раз Кочкин все время отставал, и нам приходилось его поджидать: что-то барахлил мотор. В одном месте даже к берегу пристали. Ждать-пождать, нет лодки. Вернулись, смотрим, они на отмели, что-то шаманят с мотором. В чем дело? «Да вот, – отвечают, – разбирали мотор, обронили винтик, теперь найти не можем»! Сидят у воды, будто старатели, камешки один за другим перебирают, чтоб винтик найти. Мне повезло: только ковырнул пальцем, есть! Обрадовался Кочкин: винт был какой-то особенный, замены ему на лодке не имелось. Тут же собрал мотор, оттолкнулся от берега, рванул за шнур. Тр-р! – обволокло лодку синим дымом, мотор завелся, но тут же в нем что-то захрустело, забарабанило: полетели какие-то шестерни. Все. Сломался мотор.
– Придется так, – подумав, сказал Кочкин, – на одной лодке в Нелькан и завтра привезти оттуда новый мотор. Другого выхода не вижу…
– Вот и поезжайте, вам завтра на работу, а мы с Алешкой на косе переночуем, – предложил я. Мне даже не хотелось уезжать с реки, так здесь приглянулось.
Нам оставили палатку, карабин (вдруг медведь набредет!), беспомощную лодку, и Лысенков с Кочкиным умчались, пообещав подъехать на другой день.
Как тихо, как славно на реке вечером! Коса длинная, в километр из конца в конец, и широкая. За нею узкая полоса высоких зарослей чозении и дальше крутобокая сопка с осыпями и сосняком. Перед зарослями – залом, громоздится сбитый в баррикады плавник, белеют там огромные стволы тополей, и прочего валежника набито так, что не выдернуть и палки. Я отправился туда за кольями для палатки. Таинственно темнели провалы в зарослях, дремала листва, не колеблемая и малейшим ветром. Пламенел закат, и пепельные краски ночи теснили его к горизонту, а под их покровом зажигались первые робкие звезды.