Улыбка льва
Шрифт:
Операция повторяется. Лейтенант берет канистру и вкладывает ее в руки механику, механик выпрямляется и с собачьей преданностью смотрит на лейтенанта.
— Назад в машину, бегом, марш! — командует лейтенант.
Если бы не лазурное море и предстоящая вечеринка у Данаки, можно было решить, что начались боевые действия — так, перебежками, по-военному четко, механик бежит к танку. Кажется даже, что где-то в небесной синеве гудят бомбардировщики.
— Чертовски не хочется уезжать, — признается лейтенант. — Приятных собеседников редко встретишь в наше время, да и разговоры сводятся к фронтовым
— Так, может быть, останетесь? — участливо спрашивает Гурей.
Лейтенант не реагирует.
— Где вы потеряли руку? — внезапно обращается он к бармену.
У бармена от ужаса белеет лицо, и он прячется за стойку.
— Не стоит так огорчаться, — продолжает лейтенант, — после войны нам всем воздастся по заслугам, и ваша рука — о! я уверен, любая женщина почтет за честь стать женой героя!
— Лейтенант, вам не плохо? — спрашивает Гурей прежде, чем Леонт успевает наступить ему на ногу.
У Леонта такое чувство, что лишняя фраза может изменить хрупкое равновесие разговора и случится что-то непоправимое.
— Вы слышите?.. — лейтенант обращается в слух. — Вы слышите?
Леонту кажется, что на дереве для него одного каркает ворон.
— … началось без нас — настоящая симфония!
Неуловимая метаморфоза происходит с лейтенантом. Такое ощущение, что внутри него с каждым мгновением все сильнее и сильнее сворачивается большой мокрый узел, оболочка корежится, словно от затянувшегося использования, и мелкие кусочки сыплются на землю, лоб на глазах покрывается сеткой трещин, а нос заостряется, как у смертельно больного.
Вполне земные причины неземного происхождения, — подсказывает Мемнон.
— Будь я трижды проклят, если в эти минуты наши не прорывают фронт! — кричит лейтенант.
— Не лучше ли задержаться здесь до выяснения обстановки? — спрашивает Гурей.
— Нет-нет… наше место там! — Единственный глаз лейтенанта горит огнем безумия.
— И все-таки, мне кажется, что вы больны…
Слава богу! (Леонт облегченно вздыхает) — это единственное, на что способна фантазия Гурея.
— Прощайте, лейтенант, — Леонт пожимает руку. — Храни вас Господь.
Леонту кажется, что он прикоснулся к сухой горячей деревяшке.
— Прощайте, друзья, — по отсутствующему взгляду видно, что в мыслях лейтенант уже не здесь, — вы славные люди… — Фразы его неразборчивы, и язык заплетается.
Лейтенант поворачивается, чтобы уйти, и Леонт вдруг с ужасом замечает, что спина у него распахнута на две половинки, и там, между краями зеленого выцветшего сукна, ничего нет — то есть нет всего того, что привычно и доступно глазу. Такое ощущение, что туда безболезненно можно засунуть руку. И Леонт вдруг чувствует, что с головой погружается в это черное ничто, летит в знакомой спирали так, что захватывает дух, видит мягкий, рассеянный свет, пологие холмы, изрезанные оврагами, дорогу, вытоптанную босыми ногами, стаю белых птиц с человеческими лицами, мнимую реку, камыш и кошку, прозрачную наполовину, накрытые столы, радостно-улыбающиеся лица, и в следующее мгновение снова обнаруживает себя стоящим рядом с Гуреем под сенью развесистого дерева. Часть его души еще поднимается по склону пологой равнины кирпичного цвета, и тень от камней —
Человеку — человеческое, — вздыхает Мемнон.
Лейтенант, шатаясь, бредет к танку. Влезает на броню, машет оттуда рукой — слишком вяло, как сомнамбул, и скрывается в люке.
— Мне будет его не хватать, — говорит Гурей.
Он еще вернется, — подсказывает Мемнон.
Наверное, это сложно? — спрашивает Леонт.
Не сложнее, чем выпить глоток воды, — говорит Мемнон.
— Я люблю его как… как… брата, — всхлипывает Гурей.
Леонт поворачивается к нему спиной.
У каждого своя конура, — напоминает Мемнон.
— А мне кажется, он меня узнал, — шепотом признается бармен и рассматривает свои руки.
Машина рывком берет разгон, юзом ударяется в гранитные бордюры и, высекая искры и зыбко двоясь, словно в тумане, уносится в переулок.
Следом с дерева слетает черный ворон.
Не воображай, что ты первый на этом Пути. Мне приходилось препровождать куда более удачливых.
Я есть только то, что есть, — соглашается Леонт.
Не жди повторного Знака. Не льсти себя надеждой. Память — слепок пространства. Условие Поводыря — отсутствие чувства противления.
Я и не льщу. Но почему?
Потому что в любом положении есть только "свой" ход, присущий тебе.
Потому что следующий Знак ты получишь уже в другом состоянии. Потому что, возможно, для тебя непременным условием является накопление. Надо уметь ждать, хотеть — раз ты живешь во времени. Знак всегда выше порядком видения, ибо видение лежит в русле того, что ты хочешь явно или неявно. Знак — отличие, признак искушенности, остроты и направленности "во вне". Знак — предельное перехода "за". После него — многое в другом свете. Но Знак — это не признак доверия или членства клуба. Знак — это выбор, прежде всего, личный. Знак не передается, им не награждаются. Знак — только шанс, не выделения и не унижения, а самоорганизации. Неизвестно, что хорошо: испуг или втекание. Путей не так много.
Потому что человек — одиночка, и каждое его решение так же ответственно, как и обращение к Богу, в том числе — и к тому Богу, к которому "доступнее". Или Безбожию.
Потому что последние столетия философии — свидетельство уплотнения духа совершенствования.
Потому что для достижения просветления достаточно мыслить как угодно, но, при всех равных условиях, — "прочно" и "основательно". Все дороги хороши. Настройка подобна нивелированию.
У Джойса — форма форм, — вспоминает Леонт.
Мне трудно свыкнуться с таким положением вещей, иногда я чувствую себя брошенным. Жаль, что он не распространяется дальше, ограничивается касанием.
Человек всегда возвращается "обратно". В данном ты можешь существовать в одной ипостаси, лишь проецируя на последующее и выражая при этом негативно-временное, ибо совместить несовместимое невозможно. Стоит ли? Решать самому, главное — не перегнуть палку. Например, наступит время, когда ты оправдаешь своих врагов.
Может, я сейчас ошибаюсь?