Ум лисицы
Шрифт:
— Ну что? — обреченно отзывается парень и смотрит на нее в упор.
— Можно тебя на минутку?
— Некогда мне! — говорит он, словно бы втолковывает ей простую истину, которую она никак не может усвоить. — Некогда, понимаешь? Видишь, сколько работы!
— Игорек, — ноющим голосом просит девушка.
Он облокачивается на барьерную стойку, слыша запах духов, которыми насквозь пропитана девушка, и ждет, что она скажет ему. Лицо его даже в спокойном состоянии кажется улыбающимся, точно он только и ждет от людей чего-то смешного; он, наверное, и спит с этой хитроватой гримасой вечной улыбки.
Девушка косится на кассиршу, смущается, мнется в нерешительности и опять произносит его имя,
— Игорек…
— Ну что «Игорек»? Ну «Игорек», а дальше-то что?
— Можно тебя на минутку?
В детстве Игоря Черёмина звали чертом, и он охотно откликался на это прозвище, расплываясь в добродушно-хитроватой ухмылке. Ничего общего во внешнем облике у него, конечно, не было с мифическим существом, и кличка, вероятнее всего, была связана с начальными буквами фамилии. Но он и теперь, услышав от старых приятелей свою кличку, с той же хитроватостью взглядывал на человека, произнесшего это магическое слово. В душе его как будто распахивалось чердачное окошечко, в таинственной темноте которого начинало что-то возбуждающе похохатывать, приплясывать, искрить во мраке игривым зрачком, разгоняя по жилам кровь, горяча душу и сердце. Черёмину нравилась кличка, хотя и не пристало ему, женатому человеку, откликаться на нее, как мальчишке. Однако же глаза его истекали при этом греховной тоской, воля его и самообладание, вся его нацеленность на что-то важное в жизни, все его лучшие человеческие качества бесследно исчезали, уступая место бессмысленной жажде услужливого какого-то веселья. Так получилось и на этот раз. Он совсем уже было рассердился на девушку, которая никак не хотела мириться с тем, что ему некогда разговаривать с ней.
— Не могу, понимаешь?! — шипящим криком ответил он. — Видишь, сколько народу! Иди домой…
И вдруг услышал, как девушка все тем же ноющим, молящим голосочком произнесла:
— Ну, чертушка, ну, пожалуйста…
Он весело нахмурился, блеснув зубами, посмотрел на часы, вытащив их за ремешок из кармана рубашки, и обмякшим голосом сказал:
— Могу только через… сорок, нет, пятьдесят минут… Ты, Нель, иди погуляй, а через пятьдесят минут или через час подходи. Только это… не сиди тут. Ты же мешаешь мне! Я отвлекаюсь и могу получить производственную травму, поняла? Иди, иди, иди. Погуляй.
— Дождик, Игорек.
— Да, дождик, — согласился он. — А вообще-то разве это дождик? Зайди в магазин, посмотришь чего-нибудь. Ладно? Ты же не хочешь, чтоб меня на носилках увезли отсюда? Вишь, какое у нас производство сложное! А ножи? Что ты! А машина? Зверь! Сорвется рука, считай — инвалид. Двадцать один год, а уже инвалид. Нет, Нель, лучше погуляй.
— Почему вчера не пришел? Я ждала, мама пирог пекла… Твой любимый, с мясом.
— Ты даешь! «Почему не пришел», — громким шепотом воскликнул он, удивленный до глубины души. — Потом поговорим! Сиди или гуляй — все равно, только не смотри на меня — отвлекаешь.
И опять он весел и готов балагурить, принимаясь за работу. В руки ему попадают мужские полуботинки финской фирмы «Топман», черные и совсем еще новые, а каблуки стесаны так, что душа болит. Ну что тут скажешь! Как объяснишь человеку, что хорошую эту вещь делали люди, и можно было бы уважить их труд — поставить набойки вовремя. Громко, чтоб слышал хозяин «топманов», рассказывает ребятам:
— Тут бабуся одна кино смотрела по телевизору. Говорит, только теперь поняла, что мужа своего никогда не любила. Прожила жизнь, а телевизор посмотрела — и все поняла. Жалуется, что поздно: муж на кладбище, а самой под восемьдесят. Во что искусство с человеком делает!
— Душа молодая, — откликается хозяин «топманов».
— Душа-то молодая, а что с вашими
В назначенный час — договорившись заранее с ребятами, которые знают про его беду, — он видит за окном бледно-зеленый плащик, и жалость пополам со злостью терзают его. Ладно, хоть дождик перестал, ветки деревьев закачались от ветра — может, разгонит тучи.
Небо, виднеющееся над домами, между высоких их стен, заболочено дождевыми облаками. На улице тепло и мокро. Сквозь облака пробивается вдруг голубая полынья чистого неба, а потом и солнце вспыхивает, освещая стены дальних домов. От тротуаров поднимается пар.
Неля Солдатенкова жмется к плечу, подхватив Игорька под руку, и, как подарком, любуется им, заглядывает снизу в его лицо, спрашивает:
— Почему вчера не пришел? Ты ведь так и не ответил ничего…
— Не мог, — хмуро отвечает Игорь Черёмин и вдруг взрывается: — Я ведь женатый человек! У меня ребенок! Сама подумай, могу я или нет распоряжаться своим временем? Давай не будем об этом, а то я разозлюсь.
— Игорек, но ты же знаешь…
— Что я знаю? Ну что я знаю? — Он даже останавливается и, развернувшись всем корпусом, смотрит на нее, дожидаясь ответа. — Что я должен знать? Сколько раз тебе говорить, что у меня жена и ребенок, что я не могу с тобой встречаться! Неужели не понятно? Ну что с тобой делать? Ты как ненормальная все равно!
— Ну почему? — обиженно спрашивает Неля, вцепившись в его руку с такой силой, будто тонет и в панике готова утянуть с собой под воду своего спасителя. — Нет, чертушка, ты не прав. Я все понимаю, к сожалению. Но ведь мне ты обещал… А ей нет. Значит, я нормальная, потому что ждала тебя. Я ведь тебя ждала. Она не ждала, а ты все равно женился…
Он молчит в отчаянии, не зная, что ей сказать, как ответить на ее лепет. Когда-то они вместе учились и жили через дом друг от друга; когда-то была компания, вечера с бутылочкой, любовь, обещания, гоньба на велосипедах. Он сажал эту Нельку на раму своего велика, чувствуя себя похитителем на коне, умыкающим невесту, и, всем телом ощущая ее близость, выезжал на улицу, пугая водителей автомашин. Когда-то были проводы в армию, ее слезы, его обещания. Теперь об этом не хочется вспоминать: мало ли что бывает! И если как следует разобраться, то вины его перед Нелькой почти и нет никакой, потому что, женись он на ней, как обещал, была бы у них жизнь — хуже не придумаешь.
Но Неле Солдатенковой как будто бы нет до этого никакого дела. Что-то замкнулось в ее душе, и ничего она не может поделать с собой, не представляя себе жизни без этого «чертушки», как звали его в классе. Будто бы засело в ее душу горе матери, потерявшей сына на войне, и никак не хочет она поверить, что он уже не вернется к ней.
Игорь Черёмин чувствует черное ее роковое горе, которое не на шутку пугает его. Воображение рисует ему страшные картины: видит он Нельку то повесившейся от горя, то утопившейся, то лежащей на трамвайных рельсах. Боится теперь ее и, как только увидит, знает, что придется ему вести переговоры с погибающей от любви, с настырной до бесстыдства, бесчувственной к обидам и словно бы лишившейся рассудка слабоумной дурочкой.
— Игорек, — говорит она, вкрадчиво улыбаясь. — А у меня пятерочка есть.
— Ну и что? У меня тоже есть.
— Как «ну и что»! Можно посидеть где-нибудь, поговорить… А тут бара какого-нибудь пивного нет? Посидели бы культурно, выпили бы пива… Тебе хочется пива?
Он отвечает ей не глядя, обессилев говорить с ней и что-то доказывать:
— Моему ребенку четыре месяца, а жена с ним одна. Мы с ней по очереди с ребенком. Можешь это понять или нет? Какое же пиво! Я же не могу пьяный к ребенку прийти. Ночью он просыпается, а я пьяный, да? Ох, Нелька!