Ум лисицы
Шрифт:
— Ты, Игорек, — говорит Неля с придыханием, кто-то уж очень сильно давит ей в спину. — Ты тоже, конечно, погорячился.
— А я зверею, когда люди злые к людям. Не могу! Какой урок она парню преподнесла! «Мать скрежещет. Одному лучше». Надо же такое сказать! Когда слышу такое, у меня душа, как тот самый парашют, который не раскрылся. Падаю и ничего не могу поделать. Знаю, что падаю и разобьюсь обязательно, за кольцо дергаю, а душа не раскрывается. Все в комок сжато.
— Мне страшно за тебя было. Я думала, она сейчас милицию позовет.
— Ну
— Вот я и боялась.
— А тебе-то что? — с ухмылкой спрашивает он, отстраняясь от ее лица, от которого так резко пахнет белой сиренью, что трудно дышать. Смотрит на нее, откинув голову. — Тебе-то зачем?
— А ты не знаешь? — грустно отвечает Неля Солдатенкова. — Ох, чертушка, чертушка!
Садовая скамейка с выгнутой спинкой окрашена в зеленый цвет. Краска облупилась на планках. Но зато сухая и теплая от солнца. Над скамейкой нависли тяжелые гроздья оранжевой рябины. Арбуз, разрезанный перочинным ножом и нарезанный большими ломтями, душист и сладок, красный с чернеющими, отшлифованными зернами, он в самой середке искрится сахаристым инеем.
Сидят молча на этой теплой скамейке, греясь в горячих лучах солнца, и едят, нет, пьют, давя языком нежную, тихо пошептывающую во рту ломкую и сочную красноту спелого арбуза, сплевывая зерна в кулак, бросая корки в цементную урну, стоящую рядом со скамейкой. Изредка поглядывают друг на друга, оба с мокрыми от арбузного сока, порозовевшими щеками.
— Ты небось и вкуса-то его не чувствуешь, — говорит «чертушка».
— Почему?
— Что ты за почемучка такая? Неужели непонятно?! Губы в помаде, руки духами пахнут. Какой же тут вкус? Ты раньше вроде бы не красилась.
— Сейчас это модно. Я привыкла, — отвечает Нелька без всякой обиды в голосе. — Я теперь не замечаю совсем, как пахнет помада.
— А зачем тебе это нужно?
— Я ж говорю, модно! Не старуха еще.
— Тебе не идет. Глаза синькой намазала? У тебя ж они карие, а ты синей краской. Ешь арбуз!
— Я ем. А какой же надо?
— Не знаю. Посоветуйся с кем-нибудь. Я тебе не советчик. Или, например, волосы. У тебя они раньше рыжеватые были. А теперь черные. Тебе черный цвет совсем не идет, если уж честно сказать.
— Какой ты вредный, оказывается.
— Я тебе как друг говорю. Хочешь, слушай, хочешь, нет. Тебе никто другой про это не скажет. И не обижайся. Ешь арбуз.
— Я не обижаюсь, Игорек.
И она опять утопает лицом в большом ломте арбуза. Руки от его сладости липкие, лицо тоже липкое. Желтые осы вьются над арбузом и над урной.
— Видала, какой арбузик парень подобрал. А я сам никогда не умел. Принесешь домой, а он розовый и не сладкий совсем.
— Надо по хвостику выбирать. Если хвостик высох, значит — спелый. Игорек, — говорит она, глядя на него подслащенным взглядом выпуклых глаз. — Я тебя все время спросить хочу. Ты меня часто вспоминаешь?
— Еще бы!!
—
— Вспоминаю, вспоминаю. Попробуй тут не вспомни! Ты, Нелька, зря все это тянешь, влюбись в кого-нибудь. Хочешь, я тебя с одним хорошим парнем познакомлю?
— Ну, Игорек, — опять с укоризной тянет она.
— Пойми, у меня жена, у меня ребенок. Я семейный человек. Чего ты добиваешься? Хочешь разбить семью? Не получится. Ты ж меня знаешь. У меня ж ребенок!
Неля Солдатенкова смотрит на осу, которая суетливо толчется на мякоти арбузного ломтя, который она держит в руках, глаза ее наливаются слезами. Одна, две, четыре крупные слезинки падают вниз.
— Нет, — говорит она. — Ты не думай, я не плачу. Это просто так. Я, Игорек, и сама не знаю, чего я добиваюсь. У меня никакой жизни нет без тебя. Ну никакой! Я даже думаю иногда, и даже мне смешно, когда слышу, что люди боятся умереть, что они боятся смерти. А я совсем не боюсь. Я даже не понимаю, чего хорошего в жизни, если тебя нет со мной. Я только и живу, когда тебя вижу.
Зубы у нее чистые, голубые, и кажется, что они у нее ненастоящие. Что-то в ней есть очень привлекательное, если как следует вглядеться. Она одна из тех женщин, с которой если долго ехать в одном купе или работать вместе, то рано или поздно начинает нравиться, начинает казаться единственной в своем роде красавицей. Но слишком она старается быть красивой! В заботах этих красота ее тает.
— Не знаю, что тебе сказать на это, — выдавливает из себя смущенный и совершенно убитый ее признанием Игорь Черёмин. — Хочешь еще арбуза? Ты на меня не смотри, ешь, я наелся, больше не могу.
— Спасибо, Игорек, я тоже не могу больше. А ты это не выбрасывай, — оживленно говорит она, отбирая у него чуть ли не половину недоеденного арбуза. — Давай я его понесу. Сейчас где-нибудь купим газету, завернем, и ты принесешь домой. Такой вкусный арбуз — и выбрасывать! Может, другой и не такой вкусный. А насчет этого… — со вздохом говорит Неля Солдатенкова, обуянная разрушительной любовью к своему «чертушке», — мне ничего не надо говорить. Тут словами не поможешь. Я ведь все понимаю.
Она и жалостливо, и благодарно взглядывает на него, как на чудо, которое вот-вот готово обернуться из яви в сон, и поднимается со скамейки, многозначительно качая головой.
Гудят электромашины, стучат молотки, остро пахнет сапожным клеем в мастерской срочного ремонта обуви. Парень в офицерской рубашке с засученными рукавами мажет придиристым, густым клеем зачищенные подметки мужских ботинок, хохмит и веселится между делом, будто работа для него наслаждение, отдых от житейских забот, улыбка не сходит с его лица. Лицо его, заметное среди других лиц, хоть и не значительно, не отягощено глубокой думой, но красота его в том-то и заключается, что он не знает и не догадывается о ней. Рассыпает направо и налево грубоватые свои шутки, зная, что ни у кого не вызовет неприязни и никому не нанесет обиды.