Умереть и воскреснуть, или Последний и-чу
Шрифт:
Ушли они, хлопнув дверью. Доктор шумно перевел дух.
– Рай, значит… Как это прикажете понимать? Они что, всех чиновников департаментских успели туда отправить? – Замолчал, а продолжил уже совсем другим, деловым тоном: – Здесь покоя не будет. Мы будто под микроскопом. И донести могут. Надо линять, или, как это вы, военные, говорите? Менять дислокацию. Придумают же словечко!.. – Пронин малость повеселел.
…Меня снова волокли. Только теперь лицом вниз. Я был крепко привязан к днищу каталки. А сверху стонала, вскрикивала при каждом толчке роженица. Идея принадлежала доктору Пронину. Идея безумная, а потому
Доктора я больше не видел. Он растворился где-то в больничных недрах, найдя себе замену в лице грозного акушера с подозрительно знакомым голосом. Много лет пройдет, прежде чем мы свидимся с Прониным снова. И обстоятельства нашей следующей встречи будут не радостней нынешних.
Пол уплывал назад. Был он истоптанным, заплеванным незваными гостями. Уплывал сначала медленно, потом все быстрее. Кусочек того, что было впереди, я тоже видел.
Больничные коридоры закончились, и нас с роженицей катили по пандусу приемного покоя. У дверей дожидался санитарный мотор. Рядом с мотором околачивались два жандарма – я видел их ноги в до блеска начищенных сапогах – и служебная собака.
– Осторожно. Не дергайте. Ей вредны толчки, – с нарочитым раздражением бухтел знакомый, но пока не узнанный мною голос акушера. По легенде, он прибыл забрать роженицу с неправильным положением плода.
Собака заволновалась, сунула под каталку мокрый черный нос – не нос, а настоящий хобот. Гавкнула призывно: дескать, непорядок, хозяин, – надо обшмонать.
– Да уберите же овчарку! – Акушер пришел в ярость. – Испугаете до смерти! Кто грех на душу возьмет?!
Он орал и орал, и жандармы, не выдержав атаки, начали пятиться. Собаку тянул назад прочный кожаный поводок, а она упиралась всеми четырьмя лапами и заходилась в лае. Поводок пережимал ей гортань, собака хрипела, но не сдавалась. В любое мгновение жандармы могли сообразить, что к чему. Роженица от ужаса перестала стонать и издавала только нескончаемое «ой-ёй-ёй-ёй-ёй!».
– Дайте пистолет! – рявкнул акушер, и жандармы, уцепившись за поводок вдвоем, наконец уволокли пса от санитарного мотора. Только тут я сообразил, что знаю слово, которое бы заткнуло собачью пасть.
Когда карета «скорой помощи» тронулась, роженица снова принялась подвывать. Мне вдруг показалось, что ей даже нравится ее «пение».
– Мокрый насквозь! – радостно воскликнул акушер. Он фыркал и отдувался, как скаковой жеребец после галопа. И мне стало смешно – перед дорогой меня чем-то накололи.
Мотор ехал по Нарыму с полчаса. Легонько подскакивая на брусчатке, миновал пригороды, выкатился на бетонку и, прибавив скорость, устремился на запад. Потом «скорая» свернула на проселок. Шины зашуршали по мокрому плотному песку. Прошло три часа, как мы покинули госпиталь, а конца пути не предвиделось.
Тело мое затекло, бинты, хоть и широкие, все сильнее врезались в кожу. Меня кинуло в жар, рана в груди заныла, высверливая тупой дрелью до самого нутра. А в раску-роченном плече тукал, ерзал, толкался, пытаясь выбраться наружу, осколок кости.
Я потерял сознание. Очнулся и понял, что карета «скорой помощи» стоит.
– Его спасем – уже немало, – сказал кому-то акушер. Еще чуть-чуть – и узнаю его голос. – Не зря, значит, рисковали…
– Что за шишка такая? – недоверчивым тоном спросил собеседник. У него был внушительный рокочущий бас. – Министер небось опальный? Али енерал боевой?
– Да ну их к бесу! – воскликнул акушер. – Человек это… хороший. Нужный человек.
– Тады ладно, – с готовностью согласился Басистый. – Схороню. А с девкой что прикажешь?..
– Что, что… Домой отправлю – пусть борщ варит да носки штопает. А там, глядишь, и взаправду понесет. Давно пора, – загоготали оба.
Когда каталку наконец перевернули, меня отвязали и положили на скамью, я обнаружил, что акушер-то мой старый знакомый – отставной подполковник Перышкин. В его бытность штабс-капитаном мы мотались по Каменской губернии, преследуя неуловимого вервольфа. И вот после расстрела штаба Армии Белого Солнца к бодрому отставнику, который недавно обзавелся семьей и переехал в Нарым, заявился кто-то из моих людей и попросил помощи. Так пятидесятилетний Петр Фомич Перышкин вдруг попал в акушеры, а поработать роженицей пришлось его молодой жене.
Отлеживался я в хибаре старого затворника Пантелеймона по кличке Горластый. В наши края его сослали полвека назад – из ополяченной Московии, в недолгое безалаберное царствование Его Величества Гавриила Второго. Было тогда заключено секретное соглашение об обмене ссыльными поселенцами. Это поразительное творение бюрократической мысли доныне никто не отменял, хотя давно оно пылью покрылось да паутиной заросло. За какие именно прегрешения отправили Горластого в тайгу, уже никто не знает. Скорей всего за сектантство. Каждый сибиряк для москалей – сектант, так что всяким там хлыстам и жидовствующим у нас самое место.
Кстати, о Московии. В результате победоносной польской интервенции и разгрома ярославского ополчения Московское царство было упразднено. На его месте Сейм Речи Посполитой учредил наместничество в составе осьмнадца-ти воеводств. Само собой, ляхам было не сожрать столь огромный кусок – подавились. Однако кровь православная текла не ручьями и даже не реками полноводными – море крови было пролито, а слез еще поболе. Стон стоял над раздираемой на части Московией. Татары казанские да астраханские восстали. Крымский хан ударил в подбрюшье Руси, сжег Рязань и Тулу, увел в полон столько землепашцев, что все дороги от Калуги до Бахчисарая были забиты пыльными колоннами.
И тогда уже не в Дикую степь и не к Волге-матушке, а в Сибирь побежали тьмы и тьмы русских людей с Белого моря и берегов Ильменя, из донских степей и приокских пущ. Хоть немало переселенцев пали по дороге от голода и мора, под ножами татей ночных да под стрелами мстительных кочевников-башкирцев, все же половина великороссов постепенно собралась под крылом воеводы Ермака Тимофеевича и его наследников. Собралась и расплодилась, заселяя тучные, не ведавшие плуга степи и кишащие дичью леса.
К двадцатым годам семнадцатого века сложилась на русских землях такая вот печальная картина: Новгород Великий попал под власть шведов, Поморье, отколотое от Москвы и формально ставшее «вольной землей», платило Стокгольму немалую дань. Шведский гарнизон стоял на Соловках, а посольство в Холмогорах больше напоминало военную крепость.