Умереть на рассвете
Шрифт:
– Да нигде пока. Думал, с тобой повидаюсь – да засветло и обратно. Брат у меня здесь двоюродный живет, переночевать пустит.
– Подожди-ка, – остановил его Курманов и, отойдя к столу, оторвал от «обойной» тетрадки клочок, нацарапал что-то. – Я тебе записку дам, в Дом крестьянина – на улице Ленина, Крестовская бывшая, найдешь. Возьми, не выделывайся, – всунул Алексей бумажку. – У себя бы поселил, да негде. Значит, жду тебя в девять. Посидим, чайку попьем, по душам поговорим. Ну, давай пять… – протянул он широкую ладонь.
– Будет десять, – пожал Иван протянутую
– Н-ну, сам смотри, – неуверенно сказал Алексей. – Из меня-то питок, не очень.
Иван вспомнил, что в госпитале Лехе вырезали не только германскую пулю, но и то место, где она сидела – добрую треть желудка.
Первым делом Николаев отправился в военкомат. Пожилой военком с лицом застарелого язвенника равнодушно полистал бумажки, переписал данные в толстую книгу учета и выдал карточки на бесплатные обеды в столовой.
– Положено вам как демобилизованному красному командиру на месяц, – пояснил военком. Честно предупредил: – Только харч там не очень. Но в других губерниях и того нет.
Насчет харча Иван убедился на собственном брюхе. Суп из вяленой воблы и прогорклой квашеной капусты на первое, на второе – шрапнель, осточертевшая еще на фронте. Слышал, что перловку можно приготовить так, что пальчики оближешь, но верил в это с трудом.
Запив обед мутноватым пойлом, именовавшимся чаем, Иван торопливо выскочил, мечтая отыскать глоток самогонки, чтобы перебить отрыжку.
Биржа труда ничем не порадовала. Выстояв очередь, которая была длиннее, чем к кабинету Курманова (зато двигалась живее), выяснил, что могут предложить лишь должность постового милиционера да место в артели слепых. Артель отпала сама собой, а идти в милицию не хотелось, да и жалованье там – миллион рублей старыми деньгами, едва хватит на буханку хлеба, а паек, говорят, с прошлого года не давали. Работница биржи заикнулась о бесплатных милицейских талонах в столовую, но при воспоминании о сегодняшнем обеде Ивану опять захотелось самогонки. Повезло лишь в Доме крестьянина. Дежурный (по виду – из бывших половых) заявил, что «местов нет и не предвидится», но взглянул на Лешкину записку, сбледнул лицом и выдал ключ.
В нумере имелась кровать, заправленная солдатским одеялом, шкаф со сломанной дверцей и стол с графином воды, без стакана. Иван от усталости сделал глоток прямо из горлышка, но тут же выплюнул – не иначе воду не меняли с прошлого года. Еще немного – в графине лягушки заведутся. Спускаться вниз и материться с дежурным не хотелось, потому просто прилег поверх одеяла и подремал пару часов.
Перед тем как отправиться в гости к Курманову, Николаев решил поискать гостинцев – не идти же с пустыми руками! На рыночной площади уже никого не было, пришлось двигать на вокзал. Знал по опыту, что там всегда кто-нибудь торчит в надежде продать бутылку-другую самогонки пассажирам проходящих поездов.
На перроне, рядом с залом ожидания, до революции был ресторан. Местные барышни, совершали променад под ручку с кавалерами, глазея на проходившие поезда, а мальчишки, к ужасу вокзального жандарма, норовили подложить на рельсы кованые гвозди, чтобы раскатать их на ножички. В ожидании поезда публика заходила внутрь, где дамы баловались зельтерской водой с сиропом, а кавалеры лафитником коньячка и бутербродом с икрой. Мальчишки из реального училища предпочитали – те, кто помладше, конфеты, а старшеклассники эклеры (чтобы подарить девчонкам из Мариинской гимназии).
До революции Иван был тут один раз, когда их отправляли на службу. Двадцать крестьянских парней, отобранных в лейб-гвардию, на оставшиеся гроши упились сами и напоили сопровождающего унтер-офицера так, что два железнодорожных жандарма, призвав на помощь городовых, грузили новобранцев в вагон, как бревна.
С началом войны начались перемены. Вначале исчез коньяк (сухой закон!) и эклеры (ну и хрен с ними!), после свержения царя пропали конфеты «Жорж Борман» (тоже не жалко – все равно нос оторван!), а перрон заполнился не расфранченными кавалерами и кокетливыми мадамами, а грязными и вшивыми окопниками, дезертировавшими с фронта. Ремесленники, кого не отправили на фронт, были объединены с гимназистками в Единую трудовую школу номер один. Хозяин ресторана Теодор Мани не то сбежал в родную Швейцарию, не то убит в суматохе.
Здание ресторана, зияя выбитыми окнами в полстены, пустовало до апреля 1918 года, пока его не отдали под склад для зерна. Окна забили досками, щели замазали, а охранять мешки с народным достоянием заставили вечно пьяных красногвардейцев (Красной гвардии уже не было, но название оставалось). В одной из ресторанных подсобок в восемнадцатом ютилось транспортное Чека, начальником которого успел побыть Иван Николаев. Помнится, рядом с подсобкой лежали мешки с цементом. Народ думал, что это мука, и норовил украсть.
На пятом году Советской власти в здании снова открыли ресторан. Окон стало поменьше (стекла не напасешься!), зато из-за неплотно притворенных рам доносилась разудалая песня про сизого лебедя, который плыл «вдоль да по речке, вдоль да по канавке».
Бывший командир РККА Иван Николаев поморщился. «Нэпманов», вылезших из всех щелей, как тараканы, он не любил. Заходить в ресторан и обогащать совбуржуев не хотелось, но деваться некуда. Оглядевшись вокруг и не узрев никого, кто мог бы продать «гостинец», Иван Афиногенович вздохнул и пошел внутрь.
В зале, обставленном со смесью нищеты и роскоши – позолоченные столики соседствовали с грубыми столешницами, установленными на козлы, садовые скамейки с изящными креслицами, не иначе из особняка бывшего предводителя дворянства, восседали такие же разношерстные гости. Пиджачные пары чередовались с пропотевшими гимнастерками, а дерюжные армяки и шинели – с кожаными куртками. За одним столом под рюмку коньяка решали какие-то дела цивильные мужчины в пиджаках и шляпах, за другим целовались взасос всклокоченный юнец чахоточного вида и «барышня», годившаяся ему в матери, а за третьим, уставленным пустой и полупустой посудой, пять разомлевших бородачей тянули про речку-канавку.