Умереть в Париже. Избранные произведения
Шрифт:
Помню один эпизод из того времени. Однажды ночью я встала по нужде, а когда уже собиралась нырнуть под одеяло, вдруг обратила внимание на лицо спящей мамы и увидела, что широко раскрытый правый её глаз поблёскивает в темноте. Ставен у нас не было, и через застеклённую дверь немного света попадало в комнату с улицы. Видно было, что мама крепко спит, но правый глаз её при этом бодрствует, неся стражу. Я поспешно натянула на голову одеяло и сжалась в комочек, дрожа всем телом. Всё более убеждаясь в том, что это Божественный, благодатный глаз, я всё же испытывала невыносимый ужас.
А через несколько дней случилось вот что (даже теперь при воспоминании об этом меня бьёт
Я пыталась закричать, но от испуга дыхание у меня перехватило, и голос не послушался меня. Глаз словно вбирал в себя всё моё существо. Как живой, он смотрел в небо, и казалось, сейчас устремится туда. В этот миг я всем телом осознала, что это мамин глаз. Тогда, словно охотясь за стрекозой, я подкралась и, быстро накрыв его ладошкой, закричала что было сил:
— Мама, мама!
Я старательно прижимала ладонь, воображая, что, если отпустить его, мамин глаз тут же взлетит в небо и вернётся в мир Бога. Глаз был неприятно холодным на ощупь, точно камень, и я, трясясь от страха, молила, чтобы мама пришла быстрее.
Когда наконец она вышла узнать, в чём дело, правый глаз её отсутствовал во впавшей глазнице.
— Мама, твой глаз удирает! — взволнованно выпалила я.
Мама подошла с краской смущения на лице и, прежде чем я успела что-либо понять, столкнула глаз с края сруба в воду.
О, какой это был шок, когда, вместо того чтобы взлететь в небо, глаз упал в колодец!
Я не сообразила, что мама уронила его специально, и, решив, что драгоценный мамин глаз упал из-за моей неловкости, в смятении хотела попросить прощения, но слова застряли у меня в глотке, и, присев на корточки у края колодца, я разревелась. Мама же, нисколько не сердясь, сконфуженно сказала, погладив меня по голове:
— Что ты, глупышка, всё в порядке!
И потом она ни словом не вспоминала о потерянном глазе, а в правой впалой глазнице у неё никогда уже больше не появлялось глазное яблоко. Я же всякий раз, глядя на её лицо, упрекала себя за потерю и страдала от мысли, что это Божье наказание за то, что я не была хорошей дочерью.
Теперь я с тёплой улыбкой и радостью думаю о женских чувствах мамы, побудивших её перед папиным возвращением тайком навестить врача, которого прежде она не очень-то жаловала, и заказать искусственный глаз, и тем более преклоняюсь перед силой её веры, заставившей её устыдиться собственного малодушия, выбросить в колодец с таким трудом изготовленный глаз и всецело предать себя воле Божией.
Часто, когда я думаю о том, как мама вместе с папой довольствовалась жизнью в нестяжании и, имея, кроме Вас, одиннадцать детей, всецело посвятила свою жизнь вере, я понимаю, что была преступно неблагодарна по отношению к ней, но ведь и мама до того, как решиться на подобный образ жизни, вероятно, испытывала и сомнения, и неуверенность, и мучительные колебания. И хотя она — видимо, считая эту тему недостойной — почти никогда этого о себе не рассказывала, я впоследствии попыталась восстановить для себя её портрет из бесед со старыми членами общины или из случайных воспоминаний отца, чтобы обрести её высоту духа.
До маминого замужества наше семейство было обладателем лучших сетей в заливе С., и вообще Кондо принадлежали к стариннейшим фамилиям уезда О., так что в нашем доме из поколения в поколение останавливались приезжие настоятели храма Хонгандзи. Когда отец, уверовав, передал всё имущество общине, родители его были против, они увещевали и корили его, а в конце концов разорвали с ним родственные отношения. О том, что из дома Кондо также несколько раз приезжали родственники, чтобы вернуть маму домой, Вы, живший у дедушки с бабушкой, возможно, слыхали.
Мама с четырьмя детьми на руках, младшим из которых был Цурудзо-сан, следуя вере супруга, отказалась от предложений родственников и осталась с отцом, в результате на всю жизнь разорвав родственные связи с семьёй Кондо, — известно ли Вам это?
Порой мне даже кажется, что не столько её лишили общения с родными, сколько она сама прервала эти отношения, считая прежнюю жизнь соблазном.
Говорю это потому, что, когда мы ютились в хибаре квартала А., маму время от времени навещал благородного вида старик с седыми бакенбардами, и каждый раз она приглашала его выйти на улицу и отходила с ним подальше, к каменной стене замка. Старик смотрел на нас с нежностью, пытался заговаривать, иногда приносил подарки, но мама, как бы опасаясь, что мы привяжемся к нему, не пускала старика в дом. Это и удивляло, и огорчало меня. Иногда он приходил в длинном пальто-крылатке, а порой в европейском костюме, и мы про себя звали его господином чиновником. Мне казалось странным, что после его ухода мама часто украдкой вытирала слёзы.
Мама, конечно, никогда не рассказывала нам, что этот старик — наш дедушка из дома Кондо и что он приходил уговаривать её вернуться в семью, забрав с собой всех детей, поэтому мы узнали об этом лишь много лет спустя. Помню, что однажды, вскоре после того как мама потеряла глаз, я застыла в смятении, случайно увидев, как в тени замковой стены старик плачет, удерживая маму за руку. По-моему, именно с тех пор он стал появляться у нас всё реже.
А несколько лет спустя, кажется вскоре после назначения отца в правление вновь созданной общины М., пришло известие о смерти того господина из семейства Кондо.
Мама как раз была занята подготовкой к ежемесячной церемонии в храме, а потому не пошла на похороны. Отец настоятельно рекомендовал ей пойти, но она, прежде никогда не противившаяся его воле, твёрдо глядя ему в глаза, отказалась наотрез:
— Не пойду. Встреча со старшими братьями и младшими сёстрами приведёт лишь к напрасным сожалениям да раскаяниям — грех один.
Да и нам она тогда не сказала, что умерший из дома Кондо — наш дед.
Вместо неё пошёл отец. Незадолго до того он получил в подарок от одного зажиточного прихожанина прекрасный хаори из тонкого шёлка хабутаэ с фамильными гербами и был очень доволен, что может пойти в нём.
— Надо же как удачно! Теперь и папе можно не стесняться своей одежды, — несколько раз подряд повторял он мне. В то время мама уже советовалась со мной по многим житейским вопросам, и я надеялась, что теперь-то услышу от неё что-нибудь о семействе Кондо, однако она так и не сказала мне ни слова, ещё раз доказав силу своего характера.
Самым внушительным проявлением этой силы, пожалуй, можно считать то, что именно благодаря ей отец решился на жизнь в нестяжании.
Между обращением отца к вере и началом его проповедей, ставших жизненным призванием, прошло десять лет. Мне известно, что в этот период он пытался вести жизнь обычного верующего, отдав треть своего состояния общине и поклоняясь Богу дома. Но даже такое положение не устраивало его родных, а от вышестоящих проповедников он постоянно слышал наставления, что образцом для верующего должно быть жертвенное житие Основательницы учения, и это вызывало в его душе мучительный конфликт.